Ах, как тепло было в моей квартире на ул. Коммунаров! Как грела батарея в моем кабинете режиссера местного театра, и как приятно располагало это тепло к дремоте! Сто восемьдесят рублей зарплата, прогрессивка, премии, гонорар! Я даже удивился, как привык к тому, что с этим давно покончено, а жаль. И зарплата, и прогрессивка, и премии, и гонорар могли бы сегодня сильно скрасить мою жизнь, убрать из нее темные тона и осветить серебряным солнцем…
Страшную, неописуемую жару, когда кажется, обугливается одежда, я выдержал. Как и о прежней зарплате, я теперь вспоминаю об этом с грустью. Хочется спать. Но кто может поручиться, что я уже не сплю? Не сплю давно?
Чего, в сущности, мне не хватало? Изменить порядок вещей в советском (а для справедливости – и в мировом) театре? – невозможно. Кроме известной тактики фельдмаршала Михаила Илларионовича Кутузова – полного невмешательства в дела – здесь не требуется никакой другой. В ведомстве Министерства культуры вообще нельзя ни во что вмешиваться. Не надо здесь искать никакой сказочной мистики, никаких мотивов тысячи и одной ночи. Того хотел Бог. Ведь придумал же Всевышний акулу с зубами!
И только некие атрибуты социалистической системы должны были выдерживаться непременно.
Приказали оборудовать в театре комнату гигиены женщин. Оборудовали – чистенькую, аккуратненькую, итальянским кафелем обложили – загляденье, и только. Мой шеф, директор театра, не чаявший добраться до пенсии, все продумал: «Комнату береги. Она – для комиссий. Ключ держи у себя в кармане. Нагрянет санитарный врач, а у тебя чистота и порядок. Разве что розовых шаров не хватает, чтоб бились от встречного воздуха… Так это, думаю, простят…»
«Как?! – возмущался я. – Это же для людей делали, для женщин, для актрис с их сложной физиологией!
И потом эти биде – наша гордость, кто бы знал, как их выколачивали…»
«Ну-ну, жизнь тебя просветит…» – пообещал шеф грустно, словно понимал, что со мной ему придется маяться. То ли дело мой предшественник, моложавый пенсионер с авоськой. Тот, говорят, хорошо понимал, что построить – это ещё полдела, а после со всем этим – хлопот не оберёшься… Теперь я рассуждаю точь-в-точь как он, а вот раньше…
Нагрянул как-то к нам в гости некий Грубин, санитарный врач, выученик самого Серго Орджоникидзе. Надо сказать, метод проверок у него был такой – все углы трещали. Парадных актовых залов он сторонился, быстро пробегал служебные помещения, украшенные гобеленами и дорогими породами дерева, тяжко вздыхал: «Не по средствам живем, ребята, не по средствам», – и тут же влетал в туалеты, в буфет, обходил все нехоженые тропы на заднем дворе, пытался вломиться в столярную и приказывал послать за ее хозяином Кузьмой. Разбойник, он унёс ключи от столярки домой.
Комнату гигиены женщин Грубин посещал всенепременно. Я же, храбрец, отдал ее в полное распоряжение женщин. (Надо сказать, во всех отчетах она фигурировала как выдающееся достижение эпохи НТР. Председатель профсоюзного комитета даже предложил списаться с композитором Хренниковым, нельзя ли, мол, на этот счет оперетку сочинить.)
Вихрем влетев в комнату, Грубин обнаружил на стене самодельный плакат-вопль, написанный рукой уборщицы тети Клавы, предупреждающий смысл которого несколько выходил за пределы установленных языковых норм. Над бело-голубым биде красовалось: «Сюды не срать!» Тетя Клава как думала, так и говорила, и между прочим, смысл ею начертанного вовсе не расходился с предписаниями санитарной гигиены, просто слово вкралось очень уж незатейливое.
– Да и бабы у нас двадцатипудовые, – оправдывалась тетя Клава, – стремглав летят… А как комнату гигиены открыли – и вовсе всполошились.
Грубин же расценил ее житейскую мудрость как использование средств бытовой техники не по назначению, долго ахал, вконец расстроился и написал акт, полный непредсказуемых для меня последствий. Директор театра попросил немедленно вернуть ему ключ, ибо нашел меня недостаточно прозорливым, мало проворным и вообще не отвечающим требованиям времени. В общем, мой административный пыл был посрамлён. И поэтому следовало учиться и набираться опыта. И учёба впоследствии шла семимильными шагами, но, по-видимому, ей следовало идти еще быстрее, потому что одна фраза на областном совещании стоила мне заманчивого существования внутри этой навсегда испорченной шарманки. Начальник Управления культуры, старый барин, решил продемонстрировать строгость на одном из служебных совещаний, поднял меня и при всех спросил:
– Ну-с, милейший, когда это вы со своими артистами будете вовремя приезжать на концерты в сельские районы области?
– А когда вы выбьете в Министерстве культуры новые автобусы или машины и перестанете ездить на служебной машине на охоту.
– Неслыханно! – закричали участники совещания. – Неслыханно! Какое чистое произношение! Артикуляция! Дикция! Совершенно как в Академическом Малом театре! Даже, скорее, Художественном!
Барин же мрачно констатировал:
– «Как труп в пустыне я лежал…»
А утром наведалась комиссия, созвали худсовет, посмотрели репетицию моего нового спектакля и тут же закрыли его как идеологически вредный.
Но как хорошо было раньше! Скажешь, бывало, секретарше: «Буду работать над проектами, ко мне – не пускать». И мимо нее – мышь не пробежит. А я разложу стопочку листов и… Какое блаженство! Какая сладкая боль! Сидеть и писать пьесу.
Мой шеф, прочитав одну из моих одноактовок на еврейскую тему, сказал: «Старик, это коммерческая пьеса! На нее пойдут евреи…»
И – пошло-поехало! К 1967 году, то есть к Шестидневной войне, действительно получилась довольно милая пьеса. И я уже был у Бога кораблем, ушедшим в море. А шеф оставался на берегу. К 1968 году, когда советские войска перешли чехословацкую границу, даже непосвященным стало ясно, как горько оставлять недоеденным Плод познания Добра и Зла. Я уходил из театра, разбив себя, как Голубую чашку. Кто-то предложил вынести из актового зала стулья, на которых наверняка сидели еще Желябов и Перовская.
Шеф отдал мою пьесу в обком партии. В идеологическом отделе заплакали и сказали, что «автор льет воду на мельницу сионизма». А потом они решили поставить ее, но только в «урезанном виде». Перед советскими драматургами, режиссерами эта проблема стояла всегда: либо вообще ничего не делать, либо печатать или ставить то, что цензура и партийные органы позволили. У меня даже была по этому поводу переписка с известным режиссером-диссидентом. Я рассказывал, как меня уродуют управление театров, партийные органы и как всякий раз, несмотря на мое отчаянное сопротивление, они достигают своего, так что в свет выходят книги или пьесы-уродцы, которые мне самому ненавистны. Режиссер сказал, что на разумные уступки идти приходится, но – до известного предела.
Когда я увидел, что из новой пьесы выбрасывается четверть особо важного текста и смысл пьесы из-за этого переворачивается с ног на голову, я заявил, что в таком случае пьесу забираю и ставить ее не буду. И потребовал рукопись обратно.
И тут случилось нечто уж совсем неожиданное. Рукопись не отдавали. Я пришел в отдел агитации и пропаганды областного комитета партии и сказал: «Это моя пьеса, моя работа, моя бумага, наконец! Отдайте, я не желаю ставить!»
