Ага, домой позвоню. Знаю номер, знаю, спасибо.
Он нажал пальцем на рычаг и посмотрел на Сорокина.
Оказалось, что полковник уже надел форменную куртку и теперь поправлял фуражку с двуглавым орлом.
— Ну, чего ты расселся? — спросил полковник. — Поехали, а то слиняет.
Гранкин, забыв о субординации, досадливо отмахнулся от него, как от мухи, и снова полез в блокнот. Сорокин послушно сел и закурил.
Майор набрал новый номер и долго держал трубку возле уха, слушая длинные гудки.
— Неужели правда слинял? — процедил он сквозь зубы, но тут ему ответили.
Трубку снял сам Шинкарев.
— Слушаю, — невнятно, словно спросонья, прошелестел он.
— Здравствуйте, Сергей Дмитриевич, — сказал Гранкин самым дружеским тоном. Лицо у него при этом нехорошо кривилось, а пальцы свободной руки выстукивали на крышке полковничьего стола какой-то медленный и, как показалось Сорокину, угрожающий ритм.
— Ты все-таки не очень, — тихо сказал полковник. — Не спугни. И потом, вдруг это все-таки не он?
Гранкин снова яростно махнул на начальника рукой.
Сорокин замолчал и снял фуражку — сидеть в кабинете в фуражке и утепленной куртке было жарко, и он чувствовал, что начинает потеть.
— Кто это? — спросил Шинкарев. Голос у него действительно был совсем больной.
«Я тебя вылечу», — подумал Гранкин.
— Это майор Гранкин из криминальной милиции, — весело сказал он, продолжая барабанить по столу. — Помните меня? Мы с вами беседовали. Алексеем Никитичем меня зовут, если забыли.
— Как же, — с явным трудом проговорил Шинкарев, — помню. Здравствуйте. Что случилось?
— Да ничего не случилось. Надо бы повидаться, Сергей Дмитриевич. Ничего серьезного, но у меня тут возникли кое-какие вопросы… сомнения, знаете ли, всякие… Вы не против поговорить?
В трубке повисла пауза, которая продолжалась секунд двадцать. Потом Шинкарев осторожно спросил:
— Куда мне приехать?
— Господь с вами, куда же вы поедете в таком состоянии! Я же знаю, что вы на больничном. Да и потом, чего вы здесь, у нас, не видали? Я правильно говорю?
— Это да, — сказал Шинкарев, — это точно. Как-то мне действительно… Не по себе что-то.
— Ну, вот видите. Я ни за что не стал бы вам надоедать, зная, что вы нездоровы, но, сами понимаете, служба… Начальство за горло берет подавай им отчет, и никаких гвоздей. У нас полковник знаете какой?
Мертвого за… гм… замучает.
Сорокин значительно кашлянул в кулак. Гранкин в ответ осклабился и закатил глаза к потолку.
— Так я подъеду, если вы не возражаете, — продолжал он.
— Разумеется, — ответил Шинкарев.
— Часика через два вас устроит?
— Да когда хотите. Все равно я целый день дома.
— А милейшая Алла Петровна?
— Она куда-то ушла. Даже не знаю, куда. Я, честно говоря, вздремнул, мне что-то нездоровится…
— Это вы правильно. Это вы просто молодец. Сон — лучшее лекарство. Так я приеду через два часа.
Он положил трубку и демонстративно утер несуществующий пот.
— Что это еще за новости — через два часа? — сердито спросил Сорокин. — Чего ради я тогда вырядился, как павлин? Сижу тут, потею… Чего ждать-то?
— Нечего, товарищ полковник. Это я его с толку сбиваю. Пусть заранее понервничает: что это я решил уточнить? А если он решит, что за эти два часа успеет собрать чемодан, это будет вообще подарок. Прямо с чемоданом и застукаем. Вызывайте машину, я пошел переодеваться.
Глава 16
В понедельник Алла Петровна, как и обещала, прямо с утра позвонила в поликлинику, где когда-то работала медицинской сестрой, и договорилась насчет больничного для мужа. В поликлинике ее помнили и всякий раз, как она давала о себе знать, приглашали обратно — сестер, как водится, не хватало, а уж таких, какой была когда-то Алла Шинкарева, и вовсе было днем с огнем не сыскать. Так что дело с листком нетрудоспособности устроилось наилучшим образом, и никто даже не поинтересовался, зачем ее благоверному понадобился целый месяц: раз просят, значит надо, и нечего совать нос в чужие дела.
Она сразу же отправилась в поликлинику, чтобы забрать больничный и хотя бы чисто символически отблагодарить веселого доктора Шевцова, который его выписал. Она знала, к кому обратиться: Шевцов в свое время основательно на нее заглядывался и, разговаривая по телефону, дал понять, что ничего не забыл. Строго говоря, забывать ему было особенно нечего: так, парочка невинных поцелуев на вечеринках по случаю дня медицинского работника, когда оба были слегка навеселе, да неизменные шлепки по разным интересным местам, которые веселый доктор вечно раздавал направо и налево с таким щенячьим дружелюбием, что за все время никто из сотрудников не шлепнул в ответ по физиономии.
Увидев свою, как он выражался, «старинную любовь», доктор зажмурился и даже прикрыл глаза рукой, делая вид, что ослеплен.
— Я ослеплен! — воскликнул он на тот случай, если вдруг его пантомима осталась непонятой. — Я лишился дара речи!
— Что-то незаметно, — сказала на это Алла Петровна и, подойдя, прицельно чмокнула доктора в наметившуюся среди русых кудрей аккуратную круглую проплешину, оставив четкий отпечаток накрашенных губ.
Доктор, не вставая, немедленно обхватил левой рукой за бедра, притянул к себе и похлопал ладонью пониже спины, заставив вздрогнуть от боли: их с Сергеем Дмитриевичем вчерашний эксперимент, конечно, доставил ей огромное наслаждение, но вот следы ремня откликались на каждое прикосновение. Вздрогнула она почти незаметно — ей вовсе не хотелось, чтобы веселый доктор Шевцов подумал, будто ей противен.
Поэтому она рассмеялась и мягко высвободилась, напоследок стерев с докторской плеши помаду.
— Надо же, — сказал доктор, потирая лысину, — сразу углядела. А я думал, незаметно. Да-а, стареем, лысеем… Только тебя время не берет. Еще красивее стала, честное слово.
— Это еще не предел, — сказала Алла Петровна, усаживаясь на стул, который только что освободила полураздетая анемичная девица, выглядевшая так, словно ее, еще в детстве припорошило пылью, и с тех пор она так и ходила припорошенная. — Вот стукнет сорок пять.
— Баба ягодка опять? Да ты, по-моему, и в шестьдесят будешь ягодка хоть куда. Вы одевайтесь, одевайтесь, — обернулся Шевцов к девице, которая не спеша копошилась в углу возле кушетки, вся превратившись в слух.
— В шестьдесят я стану уже изрядно подпорченной ягодкой. Да я и не доживу, — легко сказала Алла Петровна. — А насчет своих кудрей не расстраивайся. Тебе идет, честное слово. Мне нравятся лысые мужики, у них лица такие, знаешь… значительные, что ли. Более заметные. Ничто не отвлекает.
