На обратном пути к дому Романова я его так и не встречаю. Снедаемая отчаяньем, которое, кажется, способно сгрызть меня заживо, отправляю ему с десяток смс, но не получаю ответа ни на одно из них. Обняв себя за плечи, вопреки осеннему холоду, сижу у его подъезда и жду. Может быть, он уже дома. А может, бродит где-то один. Я не знаю. Просто жду, потому что это все, на что я сейчас способна.
Проходит несколько часов, прежде, чем я понимаю, что все напрасно. Молчаливые слезы иссякли, иссушенные злым ветром. Иссякли и мои эмоции и все, что я слышу теперь вокруг себя и внутри — это пустота.
Поднявшись на ноги, делаю несколько нетвердых шагов сама не знаю куда. Знаю лишь одно — домой я ни за что не вернусь.
— Соня?
На пороге папиного дома меня встречает та самая тетя Люда. Но сейчас мне нет никакого дела до ее присутствия здесь.
— Я к папе, — говорю я, глядя прямо перед собой.
— Господи, — восклицает она в ответ. — Да ты вся дрожишь. Проходи скорее.
Каждый шаг дается мне тяжело. Нет сил двигаться и ноги кажутся такими тяжелыми, почти неподъемными, будто к ним привязаны гири. Доплетясь до кресла в кухне, падаю в него без сил. Слышу, как поворачивается ключ в замке — тетя Люда запирает дверь. Потом различаю ее приближающиеся шаги. Она говорит:
— А папы нет.
Я вскидываю на нее растерянный взгляд:
— Как нет?
— У него смена сегодня.
Точно. Он на смене. Ощущаю, как дрожь начинает бить сильнее. Не представляю, куда мне идти. А просить чужую женщину о том, чтобы остаться в доме, который когда-то был моим — кажется чудовищно унизительным.
— Соня, что случилось? — спрашивает тетя Люда, и в ее голосе слышатся нотки участия. И этого внезапно оказывается достаточно для того, чтобы снова разрыдаться — надрывно, в голос, хотя еще минуту назад мне казалось, что у меня не осталось ни слезинки.
— Господи, — повторяет тетя Люда встревоженно. — Что-то с мамой?
От упоминания матери мои рыдания становятся еще громче и отчаяннее. Тетя Люда испуганно охает и начинает около меня суетиться.
— Соня, миленькая… давай разденемся. Промерзла ведь вся. — Она расстегивает на мне куртку и начинает ее стаскивать и я, послушно, как кукла, поворачиваюсь в нужную сторону и автоматически поднимаю руки. — Вот так, умница. А сейчас я тебе чаю сделаю. И ты мне все расскажешь, — продолжает хлопотать тетя Люда.
Я вовсе не собираюсь ничего ей рассказывать, но когда в моих замерзших руках появляется чашка горячего ароматного чая, заботливо упакованная в вязаный чехол, понимаю, что держать в себе случившееся больше нет сил.
— Мы разругались, — говорю я. — Мне негде ночевать.
— Ой, слава Богу, живая хоть, — выдыхает тетя Люда и тут же спрашивает неверяще: — Она что, тебя выгнала?
— Нет. Но домой я не вернусь.
— Понятно, — говорит тетя Люда. — Ты пей чай. А я пока тебе постель застелю.
Киваю молча, испытывая смесь благодарности и облегчения. Присутствие тети Люды здесь уже не кажется неправильным и предательским. Просто поразительно, что всего за две минуты общения я ощущаю от нее едва ли не больше заботы, чем от собственной матери за последнее время. Эта мысль чудовищна, и еще недавно мне было бы за нее стыдно. Но после всего, что случилось сегодня, я не испытываю к женщине, что меня родила, ничего, кроме ненависти. За то, что отняла у меня не только себя и то, в чем я так нуждалась, но и того, кто дал мне, недолюбленной, все это — такое необходимое, недополученное. Кто заполнил собой весь мой мир и позволил почувствовать себя нужной. И без кого я теперь ощущаю себя уничтоженной. Безжизненной.
— Я тебе постелила в твоей старой комнате, — снова раздается рядом голос тети Люды. — Пойдем. Или, может, кушать хочешь?
Я отрицательно мотаю головой и, отставив чашку в сторону, поднимаюсь и иду к себе, молча удивляясь тому, что эта женщина знает не только мое имя, но и где была раньше моя спальня. А что знает обо мне моя мать?
Слезы снова подступают к глазам. Сколько же их еще, Боже? Я прикрываю глаза, словно так можно удержать на месте этот бесполезный соленый поток и опускаюсь на кровать. Тетя Люда накрывает меня одеялом и заботливо подтыкает его с боков, словно я маленький ребенок. И в этот момент я чувствую себя именно так. Ребенком, который отчаянно нуждается в том, чтобы кто-то решил его проблемы.
— У вас есть дети? — вопрос вырывается помимо воли. Просто на короткий миг ощущаю зависть к тем детям, которых воспитала эта женщина, кажущаяся сейчас такой заботливой.
— Нет. Бог не дал.
Тетя Люда гасит свет в комнате и я чувствую, как прогибается матрас, когда она присаживается на край моей постели.
— Потому и муж от меня ушел, — добавляет она, — хотел своих детей очень. Не чужих.
Я молчу. Просто не знаю, что сказать. Думаю о том, что за каждой жизнью — своя трагедия. Моя, наверное, любому другому человеку покажется очень мелкой, но для меня это — крушение всего. И плевать, что мне всего восемнадцать. Чувства к Романову не измеряются возрастом и я знаю точно, что того, что чувствовала с ним — ни с кем другим не будет никогда.
— Понятно, — говорю я в свою очередь. Хотя ни черта мне непонятно. Разве можно понять чужую боль? Тем более, женщины, лишенной возможности подержать на руках собственного ребенка?
— Откровенность за откровенность, — продолжает тем временем тетя Люда. — Что у вас случилось с мамой?
И меня неожиданно прорывает. Слова идут бесконечным потоком, словно я только и ждала возможности вылить на кого-то всю эту боль. Тетя Люда слушает молча, не перебивая, будто знает, что именно так сейчас и нужно.
— Как все плохо получилось, — говорит она, когда я наконец умолкаю. В ее голосе нет ни осуждения, ни пренебрежения к моим проблемам. И за это я особенно благодарна. — Но ты не сердись на маму, Соня. Уверена, она хочет как лучше.
— Ни черта она не хочет, как лучше, — срываюсь я. — Точнее, если и хочет, то только для себя.
— Не думаю. Папа рассказывал о вас. И о ней, и о тебе. Ей ведь тоже непросто. Работать на заводе — тяжкая доля. Но она трудится, чтобы у тебя было все необходимое.
— Все, что мне нужно — чтобы она мной интересовалась, понимаете? Не моими оценками в школе. Мной.
— Думаю, вам просто нужно поговорить, Соня, — вздыхает тетя Люда. — Ты бы сходила завтра домой. Не подумай только, что я тебя выгоняю. Это дом твоего папы, а значит, и твой дом. Но мама будет о тебе волноваться, поверь. Побереги ее, она у тебя одна.
От этих слов в горле снова встает ком. Да, мама каждому дана одна-единственная. Но почему моя такая? Почему?
Несмотря на то, что сказала тетя Люда, я понимаю, что не готова снова увидеть мать. Не уверена, что смогу простить ее, если Дима ко мне больше не вернется. Все, на что надеюсь сейчас — это то, что он дома. В безопасности. А не ходит по улицам с тем пугающим выражением лица, что мне не забыть никогда в жизни.
