Я хотел же этим вечером почувствовать, что есть кто-то, принадлежащий только мне, я почувствовал. Украл, как воруют что-то, что принадлежать не может никому. Исподтишка, в полумраке, в котором хочется остаться вдвоем. Украл и совесть меня будет мучить за это нескоро. Если будет мучить в принципе.
Потянув Рождественскую за собой туда, где концентрация одноклассников не такая плотная, я все равно понимаю — даже чувствую затылком — что все взгляды направлены на нас. Соню хочется одновременно прикрыть собой, и в то же время показать всему миру, что она со мной. Прижав ее к себе одной рукой, я делаю какое-то нелепое движение, от чего хочется ржать над самим собой. Но, сохраняя серьезное выражение на лице, смотрю в глаза Рождественской и выдаю дурацкую шутку:
— Если будем двигаться вот так вместе, никто не поймет, что с танцами у нас откровенно хреново.
— Ну, в случае чего мы всегда можем сказать, что наши нелепые потуги — это новомодный танец, а остальные просто ничего не понимают. Любимая отмазка всех непризнанных гениев.
Я издаю нервный смешок и пытаюсь повторить движение Димы. Тело слушается плохо, словно одервеневшее, и только там, где его рука касается моей талии, я чувствую, что кожа под ней будто горит — чувство приятное и пугающее одновременно.
Мы продолжаем двигаться в этом странном, лишь нам ведомом ритме, и через какое-то время я просто забываю обо всем. Теряю чувство реальности, когда Романов — настолько близко. Когда настолько мой, что в его глазах, направленных на меня, читается нечто такое, от чего по позвоночнику пробегает дрожь предвкушения. И мне уже все равно на то, как выглядим мы в глазах одноклассников, которые, кажется, присутствуют на дискотеке в полном составе. Все равно на то, с каким наслаждением все будут перемывать нам кости. Все это сейчас совершенно неважно и бесконечно далеко от меня, словно мы с Димой парим над всеми на недосягаемой высоте. И в этом моменте, когда Романов прижимает меня к себе и я вновь вдыхаю запах его сигарет, будто желая насквозь им пропитаться, вообще нет места никому и ничему, кроме меня и него.
Его объятья неожиданно оказываются такими надежными и желанными, что я вдруг решаюсь на то, что казалось чем-то нереальным еще совсем недавно — доверчиво утыкаюсь носом в его шею, туда, где вытатуировано нечто, что могло бы раньше лишь отпугнуть — в той, другой жизни, когда я еще не знала, кем Романов станет для меня в одно короткое, но решающее мгновение.
Из груди вырывается невольный вздох и я задаю наверное совершенно неуместный, но кажущийся мне вполне закономерным вопрос:
— И что мы вообще тут делаем?
— Ты хочешь уйти? — откликаюсь эхом, когда Соня касается моей шеи, где под кожей растекается краской одна из моих сущностей.
Это тот, самый молчаливый из моих демонов — Вил, и он сейчас блаженно жмурится от удовольствия, в то время, как остальные начинают буквально вопить, что если я не сделаю сейчас, чего мне так хочется, они подохнут, возродятся и снова подохнут, чтобы разорвать меня на куски.
— Я вот никуда не хочу.
Скользнуть губами по скуле Сони получается как-то неловко. Каждое мгновение, будто удара, ожидаю, что она оттолкнет и сбежит. Понудит меня выслеживать ее, чтобы вернуть себе — на то место, которое мне самому уже кажется законным. Но она этого не делает. Глупая ошибка. Ее и моя. Впоследствии она может очень дорого нам стоить.
Сминая ее губы в жестком поцелуе, который начисто лишает даже шанса сделать глоток воздуха, я врываюсь языком в ее рот. Сладкое ощущение возвращает мне право на новый вдох — теперь Соня мой кислород, и в каждом движении ее губ я черпаю возможность дышать. В теле демоны устроили настоящую пляску — мне кажется, они вот-вот вырвутся наружу. Будут кружить под потолком чертова зала, пировать на крови тех, кого смогут уничтожить одним взглядом. Таким всесильным я чувствую себя сейчас.
— А сейчас если скажешь, что мы уходим — уйдем, — с трудом разорвав поцелуй, выдыхаю я, прижимая Соню к себе еще ближе. — Тем более, мне здесь не так, чтобы очень уютно. Я пришел только ради тебя.
— А я — ради тебя.
Признание слетает с губ непроизвольно, даже не успеваю подумать, стоит ли вообще говорить подобное. Но и думать сейчас я попросту не в состоянии. Охваченная жаром, все еще пробегающим по телу огненными всполохами, я стою посреди зала, почти забыв, как дышать. Ощущение его губ на моих губах — такое неожиданное и вместе с тем желанное, с привкусом табака на языке, который мне безумно нравится — это что-то настолько острое, что кажется почти нереальным. Я цепляюсь за кофту Димы, боясь открыть глаза, словно если размежу веки — непременно обнаружу, что этот поцелуй — самый первый в моей жизни — мне только почудился.
Чувств, которые переполняют меня сейчас, так много, что в наполненном людьми актовом зале мне становится душно. И вместе с тем, того, что уже произошло — странно мало, и во мне просыпается неожиданная жадность. В этот момент мне не хочется делить Диму ни с кем — ни с этим местом, ни с этими людьми. Хочется увести его подальше отсюда, подальше от чужих взглядов, чужих ушей, чужих слов. Куда-то, где будем только мы. Из моего спасения Романов становится вдруг почти болезненной потребностью и все, чего я хочу сейчас — продолжать вдыхать его запах, впитывать тепло его тела и губ. Даже если потом окажется, что все это — отрава, которая меня в итоге погубит. Даже если окажется, что все — лишь иллюзия, которая растает наутро без следа. Сейчас мне удивительно хорошо и легко, и это сейчас я мучительно хочу продлить, спрятав ото всех. Потому что оно — только мое. И Романов — только мой.
— Уведи меня, — прошу тихо, касаясь его руки. — Уведи туда, где никого нет. Где тебе хорошо. И где мне будет хорошо тоже, потому что там ты.
Этот вечер заканчивается чем-то нереальным. Даже когда добираюсь до дома, не могу забыть ни мгновения из него. И каждое прикосновение к Соне помню тоже — так досконально, будто оно происходит со мной здесь и сейчас, по кругу, на бесконечном репите.
Дядя Витя уже спит — тем лучше, мне не хочется делиться ни с кем даже малой частью того, что принадлежит лишь мне. Будто опасаюсь, что кто-то может украсть у меня все это. А крышу сносит — причем так конкретно, особенно от того, что внутри меня, под кожей, демоны устроили настоящее пиршество.
Заснуть невозможно. Просто валяюсь на постели, тупо глядя в потолок и идиотски улыбаюсь. Не могу ни о чем думать. Только о том, как бесконечно целовались, когда не хватало сил даже сделать следующий вдох. Только о том, как вжимал Соню в себя, словно желал сделать ее своей частью, запачкать угольной чернотой, чтобы все знали, кому она принадлежит.
Слышу, как к комнате подходит отчим — все же проснулся и решил проверить, дома ли я. Закрываю глаза, делая вид, что сплю. Не хочу, чтобы хоть кто-то сейчас нарушал то, что кажется настолько хрупким. Ни сейчас, ни когда бы то ни было.
Дядя Витя стоит возле спальни несколько минут, после чего разворачивается и тихо уходит. А я испытываю желание до зуда в ладонях снова увидеть Соню, прижать к себе. Снова целовать, как сегодня, когда понимал, что не могу сдержаться, боясь напугать напором, но все равно целуя жадно и глубоко.
