Не спала она в ту ночь…
И страх за мужа схватил за шею, не отпускает, и… понравился ей подполковник, даже более чем…
Сердечко бьется – то ли от ужаса, то ли от сласти, поди разбери, так все в ту ночь смешалось.
Наутро, себя не помня, поспешила она в храм.
Пока дошла – протрезвела, наваждение стало отступать, и перед глазами остался лишь муж, который, будто чувствуя надвигающуюся беду, лишь для вида вначале повеселился и как в воду опущенный весь вечер просидел.
Схватила она батюшку за руку и все как на духу рассказала.
И что, ты думаешь, он ей ответил?
– Даже не знаю…
– Он помолчал, подумал, глаза отвел и вдруг тихо так говорит: «Грех во благо другого не такой уж тяжкий. Сделай то, что считаешь нужным, и молиться усиленно не забывай».
– Она пришла в гостиницу?!
– Да. И все случилось даже не так, как она предполагала. В тот час, что они провели вместе, она будто в иное измерение попала. Не умом, а чем-то иным она понимала: не случайна эта встреча, и то, что с ними происходит, вовсе не блядский грех, а предначертанность… Сгорая в его объятиях, она чувствовала лишь одно: вот это и есть любовь, единственная в жизни, а может, и не только в этой жизни…
– Она не любила мужа.
– Я этого не сказала. Она думала, что любила… И потом еще долго убеждала себя, что ради спасения ближнего грех на душу взяла. Уехал подполковник, но обещание сдержал – мужа не тронули. И все вроде возвратилось на круги своя, да только с тех пор будто кто-то умирал каждый день в этом доме, а может, наоборот – не рождался.
Шло время, но она так и не смогла забыть.
И простить…
И мужа, и подполковника, и себя.
К батюшке ходить перестала, о молитвах забыла. Сын рос, у мужа появилась возможность в Москву вернуться. Вдруг что-то стало ее в его поведении настораживать, пошли сплетни, мол, с секретаршей у него адюльтер на новой работе. До подробностей она опускаться не стала, но бросила всю свою энергию на то, чтобы дело к разводу пошло. Знаешь, как бывает: выматывают друг друга люди недосказанностью, не прямо предъявляя претензии, но между жестов, между слов делая взаимное существование невыносимым… Не выдержал муж, ушел.
– К секретарше?
– Поначалу да, но они недолго прожили. Потом, по слухам, пить начал да так и канул со временем в неизвестность.
– И сына оставил?
– До положенного возраста хорошие алименты платил. Но сын от него быстро отвык. Тем более что мать старалась заменить ему и отца и всех остальных родственников. Кстати, если тебе интересно, муж и в самом деле подворовывал на той должности.
– И она знала?
– Конечно догадывалась.
– А что случилось с батюшкой?
– Кто ж его знает… Но вскоре он оттуда уехал. После поговаривали, что в юности он то ли рокером был, то ли по наркоте промышлял.
– Вер…
– Что?
– Хочешь, я для Алексея что-нибудь выдумаю, поедем к тебе, бутылочку хорошего красного возьмем, выпьем?
– Спасибо, Надь. Езжай домой. Я привыкла в своем коконе. Не теплый он, не холодный, но по мне лучше так, и чтобы особо не трогали. А тебе повторюсь: не хватает физики – прими вещи такими, какие они есть, и если уж невмоготу, переспи со своим испанцем, только не влюбляйся в него и вообще ни во что в этой жизни ни влюбляйся! И брата моего не растревожь…
Люба и Надя
28 ноября
Московская область КП «Сосны» – Москва.
Элитный жилой комплекс в микрораойне «Кунцево»
– Привет) Прости, в прошлый раз про танго не ответила. Поболтать есть время? Писать больно долго)
– Конечно) Звоню!
– Аргентинское танго – социальный танец, и это почти всегда импровизация. Основная задача партнеров – стремиться найти общий центр, ведь только так они смогут вести полноценный диалог. Ну… представь себе какое-то охеренно красивое животное с одним туловищем и четырьмя ногами.
– Должно быть, это очень неудобно. Свое-то тело зачастую не понимаешь, а тут еще одно! Мужское! И диалог!
– Поначалу дико неудобно, особенно для нас, скованных в жестах и склонных к рефлексии северных дур. Но движение в паре возможно лишь тогда, когда ты почувствуешь собственный баланс и научишься им управлять.
– Наверное, это занимает уйму времени.
– В этом процессе нет финальной точки, даже гребаные профессионалы оттачивают в танце мастерство на протяжении всей жизни. А для нас, неподготовленных и неискушенных, все происходит следующим образом: сначала ты – ребенок, шаги, их последовательность, фигуры – все это уже готовые формулы. Учить их и интересно, и утомительно, как азбуку. Как только освоишь базу, тебе кажется, что вот уже все, ты готова танцевать. Но, видишь, какая подстава: хорошие ли у тебя способности от природы или посредственные, прилежно ты училась или не очень, все это становится не столь важным в тот момент, когда ты наконец-то полноценно встаешь в пару. Партнер должен вести тебя не руками, так делает только лох. Хороший партнер едва уловимым движением корпуса подает сигналы, и ты должна следовать за ним.
– Я не понимаю!!!
– Что непонятного? Овладев, как азбукой, приемами, ты считываешь информацию, которая исходит от центра, а поскольку он у вас с партнером общий, информация незамедлительно перетекает в ту часть центра, за которую отвечаешь ты. И твое тело должно отзываться движением.
– А твое отзывается?
– Оно у меня всю дорогу, как оказалось, было скукоженное. А я, сука, не знала! Наше поколение, те, кто вырос в перестройку, это отдельный пипец. Че там в детстве-то было? «Ленин всегда живой и всегда с тобой»? Тоже, небось, плакала? В этом хоре только и можно было дать волю чувствам, а про остальное нас не спрашивали, зато разбирали на собраниях проступки. Со мной девочка за партой сидела, чего-то там накосячила по мелочи, а училка в журнал заглянула, и раз – на весь класс говорит: «Ясно. Безотцовщина». И без того зашуганной, толстой девчонке в ее двенадцать лет! Мать меня классе во втором в музыкальную школу отдала, не сама придумала, соседка, типа, более продвинутая, надоумила. Отцу премию в депо под Новый год хорошую дали, и мать, чтобы не пропил, тут же деньги у него выдрала, заставила пианино недорогое по объявлению купить. Сначала, понятно, ноты-гаммы. Потом дошли до «Лунной сонаты» Бетховена. Меня училка задирала до слез за то, что в нотах ошибалась или паузу не держала… А она или мать, которой эта соната должна уже была во сне сниться, хоть раз меня спросили, что я чувствую, когда пытаюсь ее сыграть? Потом ворвался ветер перемен, и только-только зарождающуюся женственность – сразу в топку вместе с неврастеничкой Карениной и юродивой Мармеладовой. У нас два-три человека во всем классе на самом деле это читали. А чего они понимали, что чувствовали? Им, зубрилам, нужно было свою пятерку в рамках усвоенного текста получить. А у местных парней пользовались безусловной популярностью отвязные девахи, в старших классах умудрявшиеся бросить в копилку по несколько мужиков и еще успевавшие поменять у иностранцев спизженные у отца или дядьки часы на поношенные джинсы и сигареты «Мальборо». Я даже не помню, чувствовали ли мы тогда хоть что-то… Мы об этом почти не говорили. Некогда было чувствовать, все стремительно переворачивалось с ног на голову. А это ведь, Надь, был тот самый возраст, когда гусеница должна превратиться в бабочку. Но так было на моей рабочей окраине, а ты, судя по всему, в другой среде росла, берегли тебя, голос, небось, повысить боялись…
