– Но что я здесь делаю?
– Вас хотят депортировать, но сперва им нужны правильные документы.
– Меня нельзя депортировать. Где мой адвокат? У меня здесь сын, он американский гражданин.
Судья что-то сказал, что я не расслышала.
– Можете идти, – сказала женщина. – Вы говорили без разрешения. Он подпишет приказ о депортации на основании вашей неявки, потому что вы говорили без разрешения.
– Но я же явилась!
Дорога назад, в Ардсливиль, была жаркой и тряской. Мужчина в офицерской форме попросил меня подписать бумагу с английскими словами. Я написала на строчке свое имя.
В камере стены растворились, и я вышла наружу. Я снова становилась кем-то другим.
Я помню одинокий огонек, мигавший на кончике крыла, и как человек в соседнем сиденье дрыгал коленями так, словно сейчас выпрыгнет из штанов. Была ночь. Я тряслась, потела, не могла вспомнить, когда ела в последний раз, а потом меня скорчило и стошнило на ботинки.
Два человека в форме проводили меня с самолета и выдали банкноту в двадцать юаней и новые документы. Вокруг говорили на мандаринском, фучжоуском.
– Где мы? – спросила я одного мужчину на мандаринском.
– Фучжоу. Чанлэ.
– В Чанлэ нет аэропорта.
– Теперь есть.
Я нашла дверь и толкнула. Я стояла на тротуаре с головокружением, пока мимо ревели мопеды и машины, оглушал шум, такой громогласный, а когда я сделала шаг, мимо вжихнул мопед, чуть меня не сбил. Люди в форме сказали, что я могу идти – но куда? Вдруг охрана всё еще следит.
Это было пасмурное утро ноября или января, и воздух переполнился знакомыми запахами, напоминаниями о деревне: горящее дерево и бумажный пепел, жаркое и соль, и солоноватый привкус, болотный и отдающий гнилью. Аромат берега. Это всё по правде или очередной трюк? Мне нужно было найти тебя.
Подъехал микроавтобус до Минцзяна. Водительница с волосами, уложенными длинными кудрявыми полосами, открыла дверь. Я уставилась на нее. Она спросила: «Вы садитесь или как?»
Я заплатила за билет двадцатью юанями, села у окна и наблюдала, как, пока мы уезжаем от аэропорта, позади исчезает дорога. За нами никто не следовал. Еще недели, месяцы, годы, когда бы я ни сворачивала за незнакомый угол и ни открывала дверь, я ожидала засады охранников.
Даже сейчас я не до конца уверена, что однажды за мной не придут.
Въездные арки у деревни стали куда шире, чем двадцать лет назад, – их достроили сверху и по бокам, – и появились новые уличные знаки и фонари. Грунтовые дороги заасфальтировали. Я шла мимо кур, грузовиков и велосипедов, натянутого между шестами пластика, плакатов на стенах, объявляющих новые стройки. Я заглядывала в каждое встречное лицо, страшась кого-нибудь узнать и желая, чтобы кто-нибудь узнал меня, но, хотя некоторые казались знакомыми, я не опознала никого. После двадцати лет за границей все стали выглядеть по-другому.
Я взяла утреннюю газету в киоске и увидела сверху дату. Апрель, но год был другой. Я правильно вела счет дней. Пока я была в Ардсливиле, исчезли четырнадцать месяцев.
Мне стало дурно. Голова закружилась. Я заглянула в лицо газетчика, надеясь на узнавание, но нет.
На 3-й улице подмели дорогу, а на моем старом доме был слой свежей краски. Я подергала за ручку, но дверь была заперта. Я постучала, и открыла госпожа Ли, в лавандовом спортивном костюме с темным рисунком цветов.
– Пейлан? Что ты здесь делаешь?
– Что вы делаете в моем доме?
– Мы им пользуемся. Здесь живет мой двоюродный брат с семьей, но на прошлой неделе они уехали на праздники в деревню. Ты тоже вернулась на праздник?
– Какой праздник?
– Цинмин. – Госпожа Ли растягивала слова, разглядывая мою ардсливильскую униформу.
– Вы пользуетесь моим участком? Моим домом?
– Ты была в Америке. Мы не могли с тобой связаться.
– Я его вам не отдавала.
– Если хочешь, оставайся.
– Это не вам решать.
Я протолкнулась мимо нее. Внутри все тоже перекрасили. В моей бывшей комнате было множество вещей брата госпожи Ли и его жены. Господин Ли умер восемь лет назад, и у Хайфэна с женой родился сын – ему было уже пять, его фотографии мне показала госпожа Ли. Я с облегчением увидела, что он не похож на тебя.
Приходили соседи, хотя я не помнила большинство имен, и смотрели на меня с шоком. Неужели я так сильно изменилась? Я говорила, что вернулась домой, потому что в Нью-Йорке мало работы, и что ты живешь у родственников, пока не доучишься. Прожить в тюрьме больше года было чем-то постыдным, будто я попалась по глупости, – так что я не могла просто признаться.
Госпожа Ли дала мне розовый спортивный костюм. Я блуждала по деревне, не упираясь в заборы или стену, в полную волю болтая руками и ногами, глотая свежий воздух. В храме на табличке с именами селян, дававших деньги на ремонт, я увидела себя вместе с йи ба. Йи ба жертвовал деньги, которые я отсылала домой. Я ела мясо, рис и овощи, а не овсянку, слушала музыку, машины и людей, гуляла часами, и охрана не приказывала возвращаться. Я ловила стебли травы пальцами ног и гладила листья и кору. Почва пахла сладко, а ветер был мягким и чистым, как свежестираные простыни. Но дом уже не был моим домом. У брата госпожи Ли была маленькая дочка, и ее книги и одежда оказались разбросаны по всей комнате на первом этаже. Телевизор йи ба пропал – на его месте стоял новый. Я нашла – завалявшийся в уголке под кроватью – один из твоих старых ботиночков. Я их покупала в твою первую зиму в Нью-Йорке, перед тем как отправить сюда. Я держала на ладони маленький серый кроссовочек, вспоминала, как надевала его тебе на ножку, как затягивала шнурки. Должно быть, ты прилетел в них из Нью-Йорка. В протекторы набилась грязь, и ладонь осталась черной от подошвы. Второй ботинок я не нашла.
Той ночью я спала у себя дома. На следующее утро я поехала на автобусе в Фучжоу с пятью тысячами юаней, которые госпожа Ли отдала мне за дом. Потом я узнаю, что дом стоил по меньшей мере пятнадцать тысяч, даже двадцать, но к тому времени это уже не будет иметь значения.
За двадцать лет центр Фучжоу стал совсем другим. На площади забили фонтаны в окружении статуй мужчин и женщин с поднятыми руками, с удивительно европейскими лицами. Мимо ходили люди в деловых костюмах. В телефонной будке я набрала номер ростовщика, который узнала у соседа на 3-й улице, и сказала ему, кто я, свою дату рождения, сколько я заплатила до отъезда из Нью-Йорка, что я в Китае и хочу знать задолженность.
– Один момент, – сказал он. – Сейчас проверю.
Я подождала. Потом он снова взял трубку и сказал:
– Вы всё оплатили. У вас нулевая задолженность.
Я закусила пальцы. Должно быть, пока я была в Ардсливиле, мои взносы пересылал Леон, месяц за месяцем.
