А потому, когда Тоби стал твердить об этом вечер за вечером, обещая, что пойдет со мной, мой разводной мост поднялся. Я не собиралась позволить затащить себя в клинику на исследование крови мужчине, который после этого будет решать – останется он со мной или нет.
Чем больше он давил на меня, тем меньше я хотела это сделать.
Так что он ушел, и на этом все закончилось. Я погрустила немного, но, если честно, снова быть одной стало облегчением.
Однако время шло, и проблема теста вновь всплыла в моей голове. И когда в начале этого года задула суровая зима, я, приходя в Уиллоу-Бэнк каждый день, все сильнее ощущала боль, видя, как состояние моей мамы ухудшается. Я не смогла бы с уверенностью сказать, было ли это прогрессирование болезни плодом моего воображения или просто завывающий январский ветер усиливал невнятность ее речи и выкручивание рук.
Все, что я знаю, так это то, что, сидя у ее постели однажды днем с чашкой холодного чая в руках, я осознала: то, чем она становится, медленно рвет меня на части изнутри.
Я поняла, что наконец пришло время узнать собственную судьбу.
Так что я бросила кости – и сделала тест.
Глава 45
Спустя четыре мучительные недели после анализа крови папа пришел со мной получить его результаты. Я не в первый раз встречалась с доктором Инглис: она провела базовое неврологическое обследование вскоре после моей встречи с генетиком и после того, как я успешно выполнила несколько заданий, сделала вывод, что у меня не было симптомов болезни Хантингтона.
Я знала, что в общей картине это ничего не значило, но это дало мне надежду.
Папа выглядел в тот день очень хорошо. На нем был элегантный темно-синий пиджак и новые брюки: он был одет по радостному поводу.
Когда мы сидели в приемной, у меня было странное чувство невесомости. Я заставила себя перестать смотреть на часы, тикающие на стене, и вместо них сконцентрировалась на блестящем маникюре секретаря и на занавеске, трепетавшей над обогревателем.
– Вчера я откопала свой старый DVD с «Фрейзером»
54, – сказала я папе. – Я уже и забыла, насколько он хорош.
– О, какая серия?
– Я посмотрела три подряд. Включая ту, в которой они выбрасывают кресло Марти в окно.
– Ха! Потрясающе, – воскликнул он, но смех застрял в его горле. – Потрясающе.
С тех пор как мы вышли из дому, никто из нас не упомянул причину, по которой мы находились здесь. На мгновение мне захотелось сказать что-то об этом, но в последний момент я решила сообщить о том, что бассет-хаунд моего соседа Грэма беременна.
В конце концов я все-таки выпалила то, о чем думала годами:
– Ты знаешь, когда вы с мамой только начали встречаться… Как ты думаешь, если бы ты знал… Я имею в виду, о ее болезни. Все сложилось бы по-другому?
– Ты имеешь в виду, женился бы я на ней?
Я пожала плечами:
– Ну да.
Он выглядел разочарованным, что я спросила об этом.
– Джесс, когда любишь кого-то, такие вещи ни за что не разлучат вас.
Я помню, что подумала тогда: «Ну, он сказал бы то же самое при любых обстоятельствах».
Но затем он добавил кое-что, что меня удивило:
– Я люблю ее больше, чем когда-либо. – Должно быть, я выглядела шокированной. – Это правда, я серьезно. Мы прошли через многие испытания характеров.
– Джессика Пендлтон.
Мы с папой проследовали по коридору за доктором Инглис в ее кабинет. Пока мы шли, он взял меня за руку впервые с тех пор, как мне было восемь лет. Изгиб его ладони казался сильным и гладким, таким же, как и всегда, и внезапно моему сердцу стало слишком тесно в груди.
Как только мы вошли, я села на край стула, и еще до того, как врач начала говорить, я знала, что она скажет. Она не стала тянуть время и сразу перешла к сути.
– Не таких новостей мы хотели, Джесс, – начала она, и на мгновение, прежде чем я осознала смысл ее слов, я помню, как мне стало жаль ее, ведь это, должно быть, ужасная работа.
Только когда мы с папой вышли на парковку, я поняла, что меня трясет, руки сильно дрожат, а ноги превратились в желе.
Мы стояли у его дома, и он прижал меня к груди и прошептал мне в волосы:
– Все в порядке, Джесс. Все будет хорошо.
Наверное, тогда он впервые соврал мне с тех пор, как перестал пить.
Мы не стали в тот же день говорить об этом маме. Генетик сказал, что это вряд ли хорошая идея, ведь эмоции разыграются и шок усилится, потому как результаты, по его словам, скорее всего, «огорчат» маму.
Но мы не могли вечно откладывать этот разговор, даже несмотря на то, что я знала, как это на нее повлияет. Потому что я понимала, каково это, когда ты знаешь, что есть всего лишь возможность, что ты передашь фатальный ген своему ребенку.
Сила материнской любви наполняет тебя с первого мгновения, когда ты чувствуешь движения и пульсацию крошечных рук и ног в своем животе. Ты вдыхаешь ее с запахом новорожденного, когда его кладут тебе на руки. Она увеличивается в тебе, когда он растет, когда ты обхватываешь пальцами его маленькую ладонь в его первый день в школе или целуешь его окровавленную коленку, когда он падает.
И я знаю, случается, что матери доходят до безумия – от недостатка сна, или подростковых истерик, или явных капризов и демонстративного непослушания. Но ты всегда будешь любить его так, как никого не любила до его рождения.
Худшим днем в жизни моей матери был не тот, когда она узнала, что у нее болезнь Хантингтона. Самым страшным стал холодный февральский день, когда она узнала, что у меня тоже есть эта болезнь.
Что касается меня самой, я даже не могла осознать, что происходило тогда в моей голове. Временами мне становилось так страшно, что за последние пять месяцев бывали случаи, когда по утрам я едва могла оторвать голову от подушки.
Это поставило знак вопроса над будущим человека, который значит для меня больше, чем кто-либо другой на земле, – будущим моего сына. Поскольку Уильям был несовершеннолетним, ему можно будет сделать тест только после восемнадцати лет. Так что у меня было, по крайней мере, еще восемь лет, прежде чем я узнала бы, передала ли я этот ген ему. И это при условии, что он сделает тест.
Мне тридцать три года. Симптомы у моей мамы начали появляться в тридцать семь. Возможно, у меня было не так много времени, пока начнут происходить вещи, влияющие на мою способность быть тем человеком, которым я хочу быть, – дочерью, другом, коллегой. И прежде всего, матерью.
Той, кто украдкой будет улыбаться, глядя со стороны на Уильяма, когда он станет мужчиной – так же, как я делала, когда он был маленьким мальчиком в варежках и шапке с помпоном.
