Когда прадедушка Митя явился домой к новогодней елке в обличии красноармейца, кухарка чуть не выперла его с порога. Набежала семья, с Мити быстро сволокли шинель и шишак, подозревая нехороших насекомых. Шинель хотели выкинуть. Однако больно тяжеленька она показалась старушке кухарке. И из карманов выгребли две кучи разномастных драгоценностей («Бижу», как их определила старая барыня).
Потом кухарка, легендарная Катерина, ходила к Сухаревой башне и меняла их на жиры и мешочки муки, не доверяя субтильным хозяйкам.
Татьяна знала обо всех этих сказках и молчала, так уж была воспитана. В семье имелась одна драгоценность, бабушкины сережки, золотые, с ростовской финифтью, т. е. фарфоровые подвесочки с рисунком. Серьги бабушка держала в комоде в запертой шкатулке.
Далеко Татьяна Вольфганговна не продвинулась, в институт не прошла, хотя французскому и немецкому бабушка Вава ее обучила. Таня закончила курсы и стала разрисовывать кукол.
Единственный талант был у нее к гимнастике. Но и тут она не выделилась ничем, второй разряд был ее потолком: больно высокая вымахала.
В описываемое время Татьяна Вольфганговна по субботам и воскресеньям вела в клубе фабрики занятия по так называемой «пластике». Бабушка Вава в детстве ходила на какие-то курсы по методе Айседоры Дункан и сохранила выправку, методику и ноты, и сама долго преподавала это дело, пока не слегла. Тане оно досталось по наследству.
Девочки, босые, в белых туниках, изображали какие-то вакхические танцы, и Татьяна носилась вместе с ними, воздевая к потолку свои гибкие руки. Дети, кстати, не могли выговорить ее отчества никаким образом, у них получалось что-то вроде лая и не совсем прилично. Они звали ее просто «тетя Таня».
Теперь второй персонаж этой истории, маленький крепыш, похожий на безрогого телка, Сергей Иванович. А он, в свою очередь, преподавал в данном клубе рисование. Он был фронтовик, сорокалетний художник без места, закончил училище, картины писал под кровать, а зарабатывал свои гроши именно по клубам. Дети его любили и боялись. Буквально трепетали перед ним.
Единственно, что он почти не имел времени рисовать сам и потому вечно таскал при себе альбом. В любую свободную минуту он присаживался и делал наброски. У него была идея написать большое полотно на выставку. Но тема была совершенно неподходявая (по его собственному выражению) для тех времен: он обожал Борисова-Мусатова, Павла Кузнецова, объединение «Голубая роза» и вообще другую эпоху. У него был любимый учитель, который окончил ВХУТЕМАС и втайне внушал своим ученикам дореволюционные идеи. Правда, Сергей Иванович скрывал такие свои вкусы, живо бы погнали вон изо всех клубов.
Его картина должна была изображать пруд и нежных девушек в венках на берегу. И старую усадьбу вдали на горке: колонны, сирень, бирюзовые закатные небеса, розовый отблеск вечерней зари, эх.
Сам Сергей Иванович, даром что небольшого роста, был из старого дворянского рода, разве что папаша его явился из голодной Николаевской области в двадцатые годы учиться и женился на мамаше, которая была дочь лишенцев, ее семью к тому времени сильно уплотнили, выселив в комнату на Пречистенке в бывшем собственном шестиэтажном доходном доме. Этот приехавший папаша Сергея Ивановича, Иван, утверждал повсеместно, что чист в смысле происхождения, т. е. что он из сельской бедноты, и под это дело вошел в партию и занял еще одну комнату для семьи. Однако дальнейшее показало, что после развода с мамашей папаша быстро покатился вверх по служебной лестнице, поменял комнату на большую и съехал вон, стал профессором марксизма-ленинизма, парторгом и т. д., то есть или оказался самородком, или все-таки был иного происхождения.
Мамаша однажды сказала Сереже, что Иван (она называла мужа «Иван») не тот, за кого себя выдавал. Там были какие-то темные дела, чуть ли не сбежавший на юг белый офицер с беременной женой. Офицера этого красные шлепнули на дороге, жену взяли в обоз, где она вскоре родила. Вот так на самом деле и появился Иван, по отчеству Фомич, поскольку отрядом командовал некто Фома, позднейший муж подобранной. По легенде, Фома воспитывал Ивана революционной рукой.
А Сережа, сын столь разных родителей, так и вырос в собственном дедовом доходном доме, в комнатке 12 метров в коммуналке на двадцать пять персон, где его соседом после войны оказался скрипач из консерваторской школы, находчивый еврейский мальчик: он оборудовал свою койку железными мисками с водой. В них он засунул ножки кровати, чтобы клопы не лезли к нему наверх и тонули бы все как один в мисках. Свое изобретение он охотно демонстрировал. Клопы же в дальнейшем, как оказалось, обнаружив миски с водой, пошли на таран, полезли по потолку и сваливались на умного маленького скрипача сверху, с высоты четырех с половиной метров, и затем дневали в матрасе. Додя впоследствии стал звездой берлинской филармонии, солистом и дирижером, но это произошло не скоро.
Сережа, таким образом, жил под звуки скрипочки из-за стены. Из года в год звук становился все качественней. Но Сережа никогда так и не сказал маленькому Додику, что он играет лучше, чем Ойстрах по радио. Сережа был молчаливым пришедшим с войны парнишкой. Мать его тоже говорила мало – то ли по природе, то ли их ко всему приучила советская власть, в частности, в лице майора КГБ Калиновского, который, вселившись в папашину комнату по обмену, всегда чистил сапоги, задирая ногу на столик у их с Сережей двери. Мама Сережи горбатилась машинисткой, родных не осталось. Сережа перед войной, лет в тринадцать, пошел в районный дом пионеров в кружок рисования, где и встретил титана серебряного века, своего учителя.
Для будущей картины Сергей Иванович все собирал и собирал материал, пока однажды, в декабре, его не вызвал Савва, директор клуба.
– Поможешь там девочкам из кружка пластики, они требуют какую-то декорацию к своему концерту на Новый год. Достали мы им бязи двадцать метров. Так уже прямо нету моей мочи! – вдруг воскликнул этот темпераментный толстяк. – Сделал доброе дело – седлай коня! Как говорится. Провертели башку! Ковер им другой сразу амором подавай! Пианино настройщика! Все под Новый год! Эта вобла сушеная!
– Какая вобла?
– Татьяна Вольфганговна, – запнувшись, пролаял Савва. – Эта, длинная.
– А, – ответил Сергей Иванович и пошел в зальчик, где занимались пластикой.
Уже издали, сквозь музыку, был слышен легкий топот множества ног. Настолько легкий и невесомый, что как будто бы это были вереницы танцующих кошек. Пианист играл что-то знакомое, из детства – «В лесу родилась елочка». У Сережи защемило сердце. Додик уехал в апреле. Мама умерла полгода назад. Новый год будет без них… Мама так любила испечь пирог с капустой, он у нее получался легкий-легкий. Додик обожал мамины пироги.
Он вошел в зал. Навстречу ему по полуистертому красному ковру, приплясывая на цыпочках и при этом обернувшись к пианино, летела с поднятыми вверх худыми руками девушка в белом.
– Вы к кому? – вдруг увидев его и остановившись, сказала девушка. – Вам кого? Сюда нельзя!
У пианино толпились тощенькие, как цыплята, девочки, все до единой в белом и тоже босые.
