– Это когда у жертвы возникает эмоциональная связь с мучителем, – объяснила она, продолжая писать. – Эта связь проявляется как механизм защиты: вы ощущаете себя рядом с мучителем в большей безопасности, если ладите с ним, к примеру, или может случиться так, что вы начинаете сочувствовать ему… Может, в какой-то период ему пришлось нелегко в жизни, и вы хотите возместить этот ущерб… входите в его положение. Возможны и другие причины: например, если вы очутились вместе с ним в изоляции; вам пришлось налаживать отношения, чтобы не известись от скуки… Или же он сделал так, что вы почувствовали себя особенной, любимой…
– Не понимаю, к чему вы клоните, – перебила я. – Но ко мне всё это не относится.
– А я и не говорила, что относится. Просто интересовалась, известно ли вам об этом.
Она внимательно посмотрела на меня, вскинув бровь. Заинтересовавшись ее рассказом, я ждала продолжения.
– Но что бы он ни сделал, – мягко заговорила она, – что бы ни делал мистер Макфарлан и ни обещал вам, вы ведь понимаете, что он поступил неправильно, – так, Джемма?
– Вы прямо как моя мама, – сказала я.
– А это плохо?
Я не ответила, она тяжело вздохнула и вынула из портфеля тонкую книжицу.
– Скоро вас выпишут, – сообщила она. – Но врачи будут наблюдать за вами, пока вы не поймете, пока не осознаете, что совершил мистер Макфарлан…
– Я знаю, что Тай поступил неправильно, – тихо прервала я. Ведь и правда знала, да? Но что-то во мне как будто не желало верить ей. Эта часть меня понимала, почему ты так поступил. Как только поймешь кого-то, ненавидеть его уже трудно. Мне казалось, я совсем запуталась.
Доктор Донован помолчала; в ее взгляде, обращенном на меня, не читалось недовольства.
– Может быть, вам нужна помощь, чтобы разобраться в своих мыслях?
Я молчала, уставившись в бледно-серую стену. Доктор Донован положила книжицу на тумбочку у кровати. На обложке было что-то про стокгольмский синдром. Я не вчитывалась.
– В какой-то момент вам понадобится с кем-нибудь поговорить, Джемма, – убеждала меня доктор Донован. – Вскоре вам предстоит разобраться в своих истинных чувствах… понять, в чем правда.
Она оставила на тумбочке свою визитку. Я взяла ее и сунула в ящик, к твоему кольцу. А когда она ушла, засмотрелась в потолок. Подтянула выше одеяло – мне вдруг стало зябко. Я чувствовала себя голой… будто в пустыне я сбросила с себя кожу, как делают змеи. И оставила где-то позади часть себя.
Я задумалась, допрашивают ли и тебя. Передернулась и укрылась одеялом с головой, радуясь темноте.
* * *
Журналистов взяли на себя мама с папой. Они часто появлялись в новостях и в газетах. За это я была им благодарна. В то время от одной только мысли о камере, нацеленной мне в лицо, начинался приступ гипервентиляции.
Когда оба они уехали на пресс-конференцию, я выбралась из постели. Ходила по комнате, в которой меня держали, вышагивала из угла в угол, пока постепенно не заставила работать конечности. Укушенная нога по-прежнему плохо сгибалась и болела. Но ходить было приятно.
Я попыталась пройти по коридору, выяснить, как далеко сможет унести меня нога, прежде чем боль станет невыносимой. Смогу ли я покинуть больницу? Два пожилых пациента вытаращились на меня, пока я проходила мимо. Они знали, кто я такая. Под их взглядами я чуть не убежала обратно в палату. Казалось, я вдруг прославилась. Судорожно сглотнув, я заставила себя переставлять ноги и идти дальше.
Я дошла до вестибюля, до расходящихся пластиковых шторок, через которые в последний раз видела тебя. Потрогала их твердые края, прошла через них. В вестибюле ждала беременная женщина. Она тоже уставилась на меня, но я сделала вид, что не заметила этого. Направилась к раздвижным застекленным дверям на выходе из больницы. Постояла перед ними, двери с механическим жужжанием разъехались. Снаружи было жарко и солнечно. От яркого света я заморгала. Увидела и машины, и уличные фонари, и людей, и птиц, щебечущих в листве деревьев. Прямо передо мной расстилался асфальт парковки. А за ним – ровная красная пыль.
Я сделала шажок вперед. Но почти сразу же рядом очутилась медсестра, взяла меня за руки и не отпустила.
– Вас еще не выписали, – шепотом напомнила она.
Потом развернула меня обратно и повела в палату. В эту маленькую-маленькую комнату… как клетка с толстыми стенами и почти без света. Она уложила меня под одеяло и плотно укутала им.
* * *
Позже пришла мама с пластиковым пакетом. В нем были сотни статей, аккуратно вырезанных из газет.
– Не знаю, отдаешь ли ты себе отчет, какой поднялся шум, – сказала она. – О тебе знает весь мир. – Она положила пакет на кровать и провела большим пальцам по страницам, полным слов. – Здесь только вырезки, которые я собрала с момента отъезда из Великобритании. Дома есть еще. Я просто подумала… – Она помедлила, подбирая слова. – Подумала, что ты захочешь войти в курс дела, убедиться, что людям не всё равно.
Я придвинула к себе пакет, чувствуя ногами вес бумаги. Вытащила пачку вырезок. И сразу же увидела свою фотографию. Последнюю из школьных, крупным планом, – огромную, на первой полосе The Australian. Волосы, собранные в хвост, наглухо застегнутый воротник школьной рубашки. Я терпеть не могла этот снимок. Перебрала несколько вырезок. Эта фотография попадалась почти везде.
– Зачем ты дала им эту фотку? – недовольно спросила я.
Мама нахмурилась, придвигая ее к себе.
– Ты на ней симпатичная.
– Я на ней как ребенок.
– Милая, полиции понадобился недавний снимок.
– А обязательно было давать школьный?
В ту минуту я думала о тебе, сидящем в камере. Ты тоже видел все эти статьи? И фотографию?
Я выхватывала взглядом обрывки статей.
«Шестнадцатилетняя Джемма Тумс, похищенная из аэропорта Бангкока, поступила в больницу в провинциальном городке Западной Австралии, по-видимому, привезенная туда человеком, который держал ее в заточении…
Обезумевшие от беспокойства родители Джеммы Тумс вылетели чартерным рейсом из Лондона, чтобы быть рядом с дочерью…»
На снимке рядом мамино лицо было все в пятнах и зареванным, папа обнимал ее. Анна в толпе за их спинами встревоженно смотрела в камеру.
Статьи лились нескончаемым потоком, в большинстве говорилось одно и то же. Я стала ограничиваться заголовками.
«Джемма нашлась!»
«Джемма Тумс спаслась от пустынного бродяги!»
«Это и есть лицо чудовища?»
Над последней вырезкой я помедлила. Вчерашняя газета. В центре статьи – ты, нарисованный карандашом. Склонив голову, сидел в зале суда, закованный в наручники… Твои голубые глаза на рисунок не попали. Я пробежала взглядом статью в поисках подробностей. В ней говорилось, что это было предварительное слушание по твоему делу и продолжалось оно всего несколько минут. За всё это время ты ни разу не поднял головы. И произнес всего два слова: «Не виновен».
