– Ну-ну, детка, – бормотал ты. – Ну, красотка, не надо так.
Это вызвало у верблюдицы приступ паники. Она ревела, бешено мотала головой. Но ты упрямо наклонял ее к себе, твоя сила превосходила верблюжью. Она коротко взглянула на меня из-под длинных прелестных ресниц. А потом, повернувшись, плюнула тебе на голову.
* * *
Нет в мире другой такой гадости, как верблюжья блевотина. Это зеленовато-бурое комковатое месиво воняет собачьим дерьмом, стоками и мочой – всем вперемешку. Гадости хуже этой мне не случалось нюхать за всю жизнь. Она хуже, чем пердит папа. Хуже детского поноса. Хуже чего угодно. И эта дрянь облепила тебе всю голову. У меня на виду ты сплюнул то, что попало в рот. Обтер щеку тыльной стороной ладони. Пальцами обобрал с глаз всё, что смог. Потом наклонился, и тебя тоже вывернуло.
Если я и отстала от тебя, то ненамного. Как только до меня долетела вонь твоей рвоты, я тут же избавилась от содержимого желудка. С этим я ничего не могу поделать: когда кто-то блюет, меня тоже начинает рвать. Пришлось сесть на песок и уткнуть голову между коленями, настолько мне было плохо. И от звуков, которые ты издавал, пока тебя рвало, становилось только хуже. Меня выворачивало невыносимо долго, даже дольше, чем тебя. Где-то в разгар этого представления верблюдица перестала стонать. Наверное, потому, что осталась довольна собой и насмехалась над нами. И я ее не виню. А может, как раз в этот момент она лишилась последней надежды, поняла, что навсегда рассталась с остальными и что стонать уже нет смысла.
Я откатилась в сторону и прислонилась к дереву. Рвотой пахло повсюду. На вонь слетались мухи, они неутомимо жужжали, садились на блевотину, потом лезли мне в лицо. От жары кружилась голова. Я смотрела на песок, простиравшийся на мили вокруг, и не могла сосредоточиться.
Обратный путь стал худшим в моей жизни. Даже хуже, чем когда меня притащили сюда в багажнике, тем более что этого я не помнила. Несмотря на то что все окна остались открытыми, машина провоняла насквозь, вонью несло из каждого угла. Подсыхая на нас, рвота смердела еще сильнее. Как заношенные носки в протухшем молоке. Вдобавок за время твоей бешеной погони остатки фруктов от пикника размазались по всему заднему сиденью и тоже попахивали. Мы ехали, высунувшись в окна.
Верблюдица, теперь уже покладистая, рысила за нами. Как будто сведя с нами счеты и воспряла духом. Меня вырвало еще несколько раз в окно – тонкими белыми струйками желчи.
* * *
На следующий день ты обучал верблюдицу в загоне из столбов и веревок, который, должно быть, соорудил накануне ночью. Загон соединялся с другим, более просторным, который получился, когда ты обнес сетчатой оградой Отдельности.
Я вышла посмотреть. Ты уже надел на голову верблюдицы узду, привязал к ней веревку, и теперь она следовала за тобой. Она как будто успокоилась, почти смирилась. Перестала стонать. Ты говорил с ней тихо и ласково, но ни единого слова мне не удавалось ни расслышать, ни понять. А ей, похоже, нравилось.
– Как хочешь назвать ее? – спросил ты, заметив меня.
– Добыча, – ответила я. Первое, что пришло в голову.
– Так себе имя.
– Но она ведь правда твоя добыча, так? – Мне было стыдно за соучастие в этом преступлении.
– Она полюбит нас, – спокойно сказал ты. – Ведь так случилось с тем котом, которого ты взяла из приюта?
– Это другое дело.
Ты подвел верблюдицу ко мне и потянул за веревку. Она опустила голову, чтобы я смогла погладить ее. Ты положил руку ей на живот и задумался.
– Надо бы назвать ее Тошнотик, – заявил ты.
– Дурацкое имя.
– Но точное. Столько времени провозился, отмывая машину. – Твой взгляд смягчился, задержался на моих глазах дольше, чем требовалось. Ты подал веревку. – Вот. Хочешь поводить ее?
Я нерешительно вошла в загон и взяла веревку так, чтобы не коснуться тебя. Похлопала верблюдицу по горбу, стараясь подбодрить. Мысленно повторяла успокаивающие слова, чтобы дать ей понять: я ее не обижу. Она возвышалась надо мной и словно состояла из одних только ног и мышц. От нее до сих пор слабо пахло рвотой и еще чем-то как от земли и пустыни. Пахло песком.
– Просто иди прямо, она пойдет следом.
Я сделала несколько шагов, и верблюдица вместе со мной. Она опустила голову и осторожно понюхала мое плечо. Я почувствовала, как ее губы трогают футболку, как теплое дыхание касается моей шеи. Копыта тяжело ступали рядом с моими ногами.
– Ты прелесть, – прошептала я ей.
Ее нижняя челюсть двигалась туда-сюда, будто что-то пережевывая. Я удивилась ее покорности, готовности сдаться. Даже не верилось, что еще вчера она была дикой.
– Теперь надо научить ее плюху.
– Чему?
– Ложиться. Выйди-ка обратно.
Ты забрал веревку и подтолкнул меня к ограде. Я нырнула под нее, ты опять подал мне конец веревки.
– Просто держи ее, только покрепче. Если будешь стоять за оградой, она не сможет лягнуть тебя.
Другую веревку ты привязал к одной из передних ног верблюдицы и перекинул через горб.
– Надо тянуть обе веревки вниз, – сказал ты. – И скоро до нее дойдет.
Как только мы начали тянуть веревки, верблюдица опять застонала. Я покачала головой, глядя на тебя.
– Это мне не нравится.
– Верблюды просто слишком часто упрямятся. – Ты провел ладонью по ее шее и снова что-то ласково сказал ей. Верблюдица дернула ухом, слушая тебя. – Как только она поймет, что нам надо, то подчинится. Верблюды так устроены.
Я задумалась, неужели то же самое ты думаешь и обо мне.
* * *
Голову начало припекать. Я вернулась на веранду и прилегла на диван. Наблюдала, как ты снова и снова заставляешь верблюдицу ложиться и вставать. Сквозь крышу веранды солнце грело, но не жгло, от приятного тепла веки отяжелели. В полусне явились воспоминания: лицо Анны, когда она впервые сказала, что встречается с Беном; мама входит в дверь с пакетом купленной навынос еды; Джош приглашает меня на свидание.
Я услышала твое монотонное посвистывание. Разом открыла глаза и заставила себя сесть. Ты направлялся ко мне.
Вздохнув, ты прислонился к столбу веранды. Твои щеки слегка покраснели, прядь волос прилипла ко лбу. Ты достал папиросную бумагу и свернул себе сигарету. Быстро лизнул край. В тот день я не спеша изучала твое лицо, задерживаясь взглядом на выступающих скулах и подбородке, на маленьком шраме и отросших волосах.
– Я ведь правда видела тебя раньше, да? – спросила я. – Уже после встречи в мои десять лет.
Ты затянулся самокруткой. В эту минуту в моей голове закружились неясные воспоминания о том, как я видела тебя неподалеку от нашего дома, где-то в парке, а иногда… иногда и в других местах. Я хорошо помнила, каким знакомым показалось мне твое лицо в аэропорту.
