Я пыталась нарисовать их, всех до одного… маму, папу, Анну и Бена. Мне хотелось вспомнить. Но рисование мне никогда не давалось. У меня получились чужие, бесформенные лица, мешанина из линий и теней. И я густо, начерно зачеркала их все.
Потом я попробовала слова. Мама с папой никак не могли понять, как мне удается так хорошо успевать по английскому и совсем не тянуть по математике или изо. Но в тот раз даже слова не поддавались. Смысла от них определенно не прибавилось бы. Всякий, кто прочитал бы их, решил, что я на веществах или что-нибудь в этом роде, такими нелогичными они были.
Я пыталась писать письмо, но никак не могла продвинуться дальше «дорогие мама и папа!». Слишком уж много требовалось сказать. И потом, я не знала, прочтешь ты мое письмо или нет.
И я стала записывать единственные слова, какие приходили в голову: плененная, заточенная, заключенная, жертва, запертая, закованная, похищенная, трофей, увезенная, захваченная, загнанная, принужденная, заставленная, униженная, краденая, добыча…
Эти строки я тоже вымарала.
* * *
Больше я не могла спать. Было больно мочевому пузырю, всё затекло. Мне хотелось двигаться. Я осторожно попыталась согнуть колени. Поджала пальцы ног, провела языком по сухим губам. При попытке приподняться с матраса оказалось, что руки совсем ослабели, ноги тряслись и едва держали меня, когда я встала.
Я достала из ящика новую одежду. Шорты болтались на бедрах, живот похудел. Я дошла до туалета и долго писала. Потом открыла кран. Он закашлялся, оживая, и начал рывками выплевывать горячую воду с какими-то бурыми крапинками. Я умылась, потом наклонилась, чтобы сунуть голову под кран, и чуть не ахнула. В нем, как в крошечном кривом зеркале, я видела саму себя и воду, стекавшую по лицу. Глаза заплыли, нос успел обгореть на солнце и шелушился. Почему-то я стала выглядеть старше.
Ты сидел в кухне. Низко наклонив голову над столом, ты читал какие-то исписанные от руки листы. Ты поднял голову, взглянул на меня и вернулся к своему занятию. Повсюду вокруг тебя были расставлены маленькие стеклянные пузырьки: некоторые с жидкостью, другие пустые. Ты взял один из них и прищурился, читая этикетку. Поднял пузырек, посмотрел на свет от окна и что-то записал на листе бумаги. Ранее запертый ящик теперь был открыт, но что внутри, я не видела, только поблизости на кухонном столе лежала какая-то штука, похожая на иглу.
У меня екнуло сердце. Все предметы вокруг тебя говорили об одном и том же: о наркотиках. Возможно, тех, которыми ты дурманил меня, или тех, которые еще только собирался применить. Я попятилась из кухни. Ты не поднимал головы. В кои-то веки ты был чем-то по-настоящему увлечен.
Я прошла через крытую террасу, мимо батарей и досок, сложенных у стены, и вышла на веранду. В ожидании, когда глаза привыкнут к яркому свету, я смотрела в пол. А когда смогла посмотреть по сторонам, почти не щурясь, сделала несколько шагов вперед и прислонилась к столбику веранды. Загляделась поверх песка на Отдельности. Ограда, которой ты их окружил, была на прежнем месте, валуны за ней оставались неизменными. С того места, где стояла я, нельзя было разглядеть жизнь на поляне среди валунов, никто бы не поверил, что там поют птицы. Эти камни были странными и молчаливыми. Как ты.
Я подняла глаза на безоблачное голубое небо: ни самолетов там, вверху, ни вертолетов. Никаких спасателей. Пока я лежала в постели, мне в голову пришло написать большое слово «ПОМОГИТЕ» на песке, но теперь я осознала, насколько это глупо, – ведь над нами всё равно никто не летает. Я обвела взглядом территорию вокруг: горизонт, горизонт, Отдельности, горизонт, горизонт, горизонт… бежать некуда.
Твои шаги по дощатому полу и скрип двери я услышала задолго до того, как увидела тебя на веранде.
– Встала, – сказал ты. – Я рад.
Я отступила к дивану, который стоял прямо здесь.
– Почему именно сегодня? – спросил ты. Вид у тебя был искренне заинтересованный.
А меня переполняла грусть. Я понимала: стоит открыть рот, и из меня выплеснется всё разом. Я не хотела, чтобы ты добился от меня хоть чего-нибудь, даже этого. Но ты не оставлял попытки.
– Хороший день, – сказал ты, – жаркий и тихий.
Я попятилась к дивану. Схватилась за подлокотник, тростник хрустнул.
– Есть хочешь?
Я смотрела прямо перед собой, разглядывая выбоины в камнях.
– Сядь, – велел ты.
И я села; не знаю почему. Тон у тебя был такой, что я поняла – сопротивляться глупо: ты приказал, и у меня от страха ослабели ноги.
– Может, поговорим?
Я подтянула ноги к себе. Легкий ветерок разносил песчинки. Я наблюдала, как прямо перед нами, на расстоянии всего нескольких шагов, закручивается песчаный смерчик.
– Расскажи что-нибудь, всё равно что – про свою жизнь в Лондоне, про друзей или даже про родителей.
Я не ожидала, что ты заговоришь об этом. Мне не хотелось рассказывать тебе ни о чем, а тем более о своих близких. Я обхватила руками колени. Что делает в эту минуту мама? Сильно они встревожились, когда я исчезла? Что предпринимали, чтобы разыскать меня? Я обхватила колени крепче, стараясь силой вызвать из памяти лица родителей.
Некоторое время ты молчал, только смотрел вдаль. Краем глаза я следила, как ты теребишь бровь большим и указательным пальцами. Ты чувствовал себя неуютно, переминался на краю веранды. Я знала, о чем ты размышляешь: силишься придумать, что бы еще сказать, как заинтересовать меня, выманить из норы. От усилий у тебя вскипели мозги. Наконец ты наклонился, поставил локти на перила и приглушенно вздохнул. И заговорил еле слышно.
– Неужели это настолько плохо? – спросил ты. – Жить со мной?
Я выдохнула. Выждала почти целую минуту.
– Конечно, – прошептала я.
Теперь, когда всё уже в прошлом, кажется, что в этом слове прозвучало тогда нечто большее… потребность установить связь, желание скорее что-то сказать, пока есть такая возможность, пока тебя еще слушают. Потому что именно такое чувство и возникло в тот момент, когда налетел ветер, начал раздувать песок, и мой голос мог улететь прочь вместе с ним. Я исчезала с этими песчинками, развеивалась по ветру.
Но ты услышал меня. И от удивления чуть не свалился с веранды. Нахмурился, оправляясь от неожиданной откровенности.
– Могло быть и хуже, – ответил ты.
В твоих словах чувствовалась недосказанность. Что могло быть хуже – смерть? Мало что сравнится с жизнью в глуши, где даже не на что смотреть… и нет никаких шансов сбежать. Насколько мне было известно, меня в любом случае ждала смерть. Я отгородилась от нее, закрыв глаза, и попыталась представить себе прежнюю жизнь дома. От этого полегчало. Если не спешить, легко можно посвятить несколько часов мыслям о тех мелочах, которые раньше составляли мой день. Но в тот раз ты не дал мне грезить наяву. Вскоре я услышала, как ты пинаешь ботинком столбики под перилами веранды. Ты выстукивал какой-то ритм. Я открыла глаза. На тебя это было непохоже: обычно ты двигался бесшумно, как кошка.
