Это был четверг. Солнце, морозец, но сугробы уже начали подтаивать – весна скоро! Не календарная, настоящая!
В бюро пропусков народу мало. Я подошел к окошечку, назвал фамилию, сунул паспорт, и мне выдали листок с моими именем и фамилией. До времени «Ч» было еще полчаса, потому я не поспешил ко входу в управление, а вышел на проспект Кирова и немного постоял, глядя на броуновское движение молекул-людей.
В моем времени здесь пешеходная зона, никаких тебе машин – если не считать автомобилей, подвозящих товар со специальным разрешением за стеклом, и каких-то мажорокавказцев, которые гордо разъезжают между людьми, наслаждаясь своей исключительностью – ну как же, в областном ГИБДД купили разрешение на проезд и теперь – короли горы! Желтой горы. Сара тау.
В этом времени никакой пешеходной зоны на Кирова нет. Едут машины, едут троллейбусы. Остановка троллейбуса-«двойки» прямо напротив «Серого дома».
Кстати, он на самом деле серый, эдакая глыба серого камня.
Идут люди, грустные, веселые, деловитые, как и в моем 2018 году. Только одеты по-другому, а больше ничего в них нет такого, что отличало бы их от людей будущего. По крайней мере, внешне.
Понаблюдав за улицей, за людьми, я наконец-то двинулся по направлению на вход в самое загадочное и самое страшное учреждение города. Ходили слухи, что когда-то в подвалах УКГБ, тогдашнего УНКВД, расстреливали и пытали врагов народа. Сейчас в этих подвалах архивы, а насчет расстрелов и пыток – не знаю, может, такое и было. Кто может сказать, что было в истории, а чего не было? Только историки, но они завзятые болтуны – работают на любую власть, которая их кормит.
Пропуск и паспорт у меня проверил милиционер, стоявший внизу, у лестницы, на КПП. Почему милиционер, а не гэбэшник – не знаю. Может, и гэбэшник, вот только он был в ментовской форме. Он записал мои данные в амбарную книгу и отправил на четвертый этаж, в комнату номер семнадцать, как и было указано в пропуске. И я пошел по широкой лестнице, устланной толстой дорожкой, гасящей звук моих шагов.
Здесь вообще почему-то хотелось сразу же понизить голос. Давящая атмосфера тишины как бы сразу указывала посетителю на его ничтожность – мол, вот ты пришел, так осознай, что здесь вершатся великие дела! Не то что твои жалкие делишки! А великие дела творятся только тихо!
Я, весь такой приниженный и придавленный, по длинному коридору, тоже застеленному толстой дорожкой, добрался до искомого кабинета с числом «17» на светлого дерева двери. Посмотрел на свои золотые часы – было без двух минут десять. И тогда я негромко постучал. Тут же из-за двери раздался бодрый мужской голос:
– Да-да, войдите!
И я повернул дверную ручку.
Кабинет как кабинет. Ни тебе пыточных приспособлений, ни стены, у которой расстреливают политических заключенных. Стандартной обстановки конторский офис, все отличие его от обычных офисов – портрет Дзержинского на стене рядом с портретом Брежнева. Почему-то я ожидал увидеть еще и портрет Андропова, но этого портрета не было.
– Карпов Михаил Семенович? – жизнерадостно вопросил мужчина лет сорока в сером костюме фабрики «Большевичка». – Вы точны! Точность – вежливость королей, не правда ли?
– Ну, вряд ли я такой уж король, но никогда не опаздываю. Есть у меня такая привычка – не опаздывать. Вот такой я, какой есть, товарищ…
– Семеничев Виталий Викторович! – поняв, представился мужчина. – Присаживайтесь, поговорим.
– На предмет? – насторожился я.
– На предмет вашей поездки в США, конечно же! – усмехнулся Семеничев. – Или у вас есть еще какие-то дела, о которых вы хотели бы поговорить? Не стесняйтесь, рассказывайте, здесь все свои!
Я оглянулся по сторонам, будто бы рассчитывая лицезреть «всех своих», никого не увидел и сосредоточился на Семеничеве:
– Так и зачем меня вызвали? Что вы хотите от меня услышать?
– Хотим услышать, как вы собираетесь общаться с представителями иностранного государства. С какой целью собираетесь ехать в один из городов нашего потенциального противника. И еще – насколько вы устойчивы к вражеской пропаганде. По результатам нашего собеседования будет принято решение – выпускать вас в США или нет. Во-первых, распишитесь в этой бумаге.
Он достал из папки, лежащей на краю стола, листок, подвинул его по столу ко мне:
– Это подписка о неразглашении содержания нашего разговора. Расписывайтесь, и пойдем дальше. Ага, вот тут, на строке. Ну, все, теперь можно и как следует поговорить.
Выражение «как следует» мне не очень понравилось, но вряд ли сейчас меня будут лупцевать. Вначале хотя бы расскажут, в чем я негодяй и подлец. Смеюсь, конечно. Но неприятно.
– Итак, цель вашего визита в США?
– Виталий Викторович! Неужели вы не читали мое дело? Не знаете, что меня вызвали в США для презентации моей книги?! И что еду я в командировку по поручению издательства?! Кстати, не особенно того и желая-то. Не нравится мне в США, не люблю я америкосов.
– За что? За что не любите? – заинтересовался Семеничев. – Что они вам такое сделали?
– Ну… агрессоры! – лениво бросил я, подавив рвущийся наружу зевок. – Во Вьетнам залезли. На нас зубы точат. За что их любить-то?!
– Действительно – за что? – пробормотал Семеничев и сунул свой длинный нос – в буквальном смысле длинный – в папку с моим делом. Да, на папке так и было написано: «Карпов Михаил Семенович».
– Вот тут написано, что вы наблюдались в психиатрической клинике, куда попали после потери памяти. Это как понимать?
– А как можно еще понимать? Память потерял. Очнулся на дороге, голый и босый. Меня и засунули в клинику. Там пронаблюдали, потом выпустили, так как нормальных людей там не держат. Вот и все, по большому-то счету!
– Вот и все, вот и все… – снова пробормотал гэбэшник. – Интересный вы человек, Михаил Семенович! Я таких еще не встречал!
– Все люди интересные, – парировал я с ноткой сарказма. – Каждый человек – вселенная. Я бы тоже хотел узнать, кто я такой и откуда взялся. Но, увы, не могу. Память не возвращается, а наши доблестные органы найти обо мне сведений не могут. А жаль.
Я чуть было не сказал: «ваши» органы. Расслабился! Надо следить за словами – как в кабинете психиатра. Быстро петлю нацепят и поведут в стойло! Это не те места, где можно шутить и хохмить!
Снова смотрит в папку, перебирает листы бумаги:
– Значит, вам не нравится, как суд поступил с Бродским?
Вот оно. Ну, теперь мне это все может выйти боком, точно! Да будь что будет! Пошли вы все…
– Не нравится. Глупость полнейшая. Думаю, что сработано абсолютно неверно – зачем давать нашим идеологическим врагам такую хоругвь?! Теперь они понесут Бродского на руках! Еще погодите, дождётесь – они ему Нобелевскую премию дадут! За его стишки! Вернее, не за стихи, а за то, что вы его неправильно осудили! И не дай бог, найдется дурак, который выдворит его из СССР! Вот тогда и будет настоящий трындец!
