– А ты его и не видел, – разъяснил ситуацию участковый. – Мы другой дорогой едем.
– Так короче, что ли?
– Да нет, – неопределенно хмыкнул старший лейтенант, – длиннее.
Илларион не стал больше спрашивать – все и без того было предельно ясно. Он лишь еще раз подивился изворотливости ума деревенского милиционера и непроизвольно дотронулся до выпиравшей из-под куртки рукояти револьвера.
Вскоре они въехали в большое по здешним меркам, домов этак на сто, село, осчастливленное такими благами цивилизации, как правление колхоза, клуб, начальная школа, медпункт и отделение милиции, служившее штабом бравому участковому.
Здесь Илларион уже был сегодня рано утром. Сюда его подбросил на тракторе угрюмый промасленный абориген, который вез на центральную усадьбу груженный громыхающими молочными бидонами прицеп. Теперь Забродов смотрел на все под несколько иным углом. По сравнению с увиденным только что поселком контраст был просто разительным, хотя-а...
Вон из гнилого, дышащего на ладан сарая выглядывает, отсвечивая ярким лаком, длинное рыло не старой еще 'ауди', а вон, прямо на улице возле дома, уставившегося на дорогу подслеповатыми, наполовину заслоненными крапивой окошками, припаркован приземистый 'форд'... Тарелка спутниковой антенны на ветхой крыше...
– Смотри, смотри, – сказал участковый, краем глаза наблюдая за Илларионом, – хрен ты где еще такое увидишь. Забродов молча кивнул.
Здесь и вправду было очень интересно.
Глава 5
– Обедать иди, работничек!
Илларион воткнул топор в старую, изрубленную вдоль и поперек колоду и с сожалением разогнул спину. Оказывается, уже настало время обеда, а он еще не успел вспотеть. Зато гора наколотых дров по правую руку вызывала чувство законного удовлетворения. По крайней мере, решил Забродов, хлеб я зря не ем.
Он натянул майку и умылся из вкопанной на углу дома бочки с дождевой водой, с наслаждением ухая и крякая.
Хозяйка, крепкая еще старуха шестидесяти пяти лет, стояла на крылечке, с удовольствием наблюдая за постояльцем и рассеянно думая о том, что, будь она помоложе, нипочем не упустила бы такого мужика. Шрамов вот только на нем многовато, а откуда – не говорит. А так не мужик – огонь. Что-то крутят они с Архипычем, с участковым-то, вертят чего-то... все он никак, мерин старый, не успокоится. Другой бы уж сто раз плюнул и жил бы себе припеваючи, а у этого – шило в одном месте. Не было бы беды.
Стол был накрыт в саду под яблоней. Илларион даже зажмурился от удовольствия – при прочих равных условиях такую жизнь можно было считать райской. На пестрых от кружевной тени, добела выскобленных досках стояла глубокая глиняная миска с огненным борщом, чугунок с отварным картофелем, блюдечко с укропом, тарелка с хрусткими малосольными огурцами, еще одно блюдце – с зеленым луком, уникальной формы горлач с молоком и, конечно же, диво дивное, давно уже Илларионом не виданное – запотевшая чекушка и при ней рюмочка синего стекла с белыми горошинами.
Илларион крякнул и принялся за дело. Хозяйка издалека наблюдала за тем, как он ест, – так же, как и работает, любо-дорого глянуть. Откуда же он такой взялся? Привез его откуда-то Архипыч на своем 'козле', попросил приютить на время, а ей-то что?
Все живая душа поблизости, вот старухе и веселее.
Постоялец оказался на все руки – первым делом починил телевизор, уже год, как забастовавший, потом подлатал крышу, поправил покосившееся крыльцо, а теперь вот взялся за дрова, до которых у нее самой никак, не доходили руки. Да и какой из нее теперь дровосек – горе одно...
Спору нет, золотой постоялец, да только откуда он все-таки взялся? И почему привез его именно Архипыч? Ох, затевают они что-то... И соседи интересуются, а что им сказать?
Когда постоялец отобедал, она прибрала со стола.
Чекушка опять осталась нетронутой. Третий день живет, и ни капли не выпил. Больной? Не похож он на больного... И все по сторонам оглядывается, примечает чего-то. Неспроста это, нет, неспроста.
Илларион неторопливо покуривал, отдавая должное каждой затяжке, – сигареты приходилось экономить. Участковый, конечно, мужик мировой, но зарплата у него маленькая, на нем далеко не уедешь.
'Вот тебе и случай бросить это дело', – с усмешкой подумал Илларион. Впрочем, этот вопрос его беспокоил мало – сидеть без курева было не впервой, как и без всего остального.
За два с половиной дня, проведенных в гостях у добрейшей Веры Степановны, или просто Степановны, или, еще проще, бабы Веры, Илларион успел многое подметить и тихо поражался увиденному.
Дневная, видимая простым глазом жизнь деревни, да и не только этой деревни, но, пожалуй, и всех окрестных, теплилась едва-едва, через силу – потому, наверное, что не она была главной. Главной была жизнь ночная, полная приключений и опасностей, – чаще всего воображаемых, но порою весьма и весьма реальных, наподобие той неприятности, что произошла с незабвенным Борисычем.
Лес был вдоль и поперек изрезан неприметными дорогами и тропами, по которым круглые сутки осуществлялось непрерывное и оживленное движение. Двигаясь этими партизанскими тропами на юг, можно было попасть в Белоруссию, но это был маршрут второстепенный – в основном шли оттуда, шли машины, проседающие под грузом контрабандного масла, колбасы и даже, черт возьми, хлеба.
На западе же лежала благословенная валютная Латвия, и вот туда, как понял Илларион, шли грузы посерьезнее, обеспечивая пропитанием не только таможенников, за несколько лет успевших нажить приличные состояния, но и местных жителей. Последние, правда, состояний не наживали, но, по крайней мере, могли за счет ночного приработка сводить концы с концами.
Таможенники, как оказалось, представляли собой местную элиту. Попасть в этот узкий круг страстно мечтал любой молодой человек, у которого не хватило ума или везения своевременно покинуть родные пенаты. Элита же открывала свои двери для посторонних весьма неохотно, пополняясь в основном за счет родственников и ближайших друзей.
Это была великолепная в своей законченности система, весьма прочная и устойчивая, признававшая государственные границы только в качестве источника своего безбедного существования. Взорвать эту систему снаружи можно было, пожалуй, разве что с помощью ядерной бомбардировки. Поэтому Илларион выжидал, надеясь на случай, который поможет ему проникнуть внутрь. Он ничего не имел против интеллектуальной элиты или элиты, состоящей из профессионалов, к которой относился и сам, но элита, навербованная из жулья, вызывала у него сильнейшее раздражение.
– Вот я вас! – пообещал он неизвестно кому, глядя в ту сторону, где за ближним лесом нежился в полуденном зное маленький тихий поселок с черепичными крышами.
Он поднялся с завалинки и с хрустом потянулся всем телом. Очень хотелось пробежаться километров пять, а потом всласть покидать ножи, а то и пострелять из антикварного револьвера Архипыча. Но в деревне жили совсем по-другому, а чересчур бросаться в глаза Иллариону не хотелось. Он даже перестал делать по утрам гимнастику, заменяя ее колкой дров и другими хозяйственными делами, хотя это было, конечно же, не то.
