В коридоре душно. Пахнет колбасой и свежими газетами. Обои, люстра, лифт, пара кресел — все из прошлого.
Люблю старые ремонты. Это — единственная реальная машина времени.
На вахте дежурит старушка и, из последних сил стискивая карандаш, разгадывает кроссворд.
— Кого вам?
Я нащупываю в кармане визитку Вячеслава.
— Мне бы в отдел кадров.
— Пропуск.
— Я не работница…
Старушка возвращается к кроссворду.
— Посторонним нельзя.
— Ладно, — иду на попятную я. — А к начальству?
— Прямо по коридору, — неохотно кивает она и черкает что-то в заполненных клеточках. — Прямо, а потом направо.
Поблагодарив ее, я смыкаю лопатки и шагаю мимо потускневших картин-пейзажей. Кто-то приклеил жвачку на яркое-яркое небо, и получилось объемное облако.
Рядом с кабинетом начальника все больше дождливых, пасмурных пейзажей. Тишина давит на уши, и лишь чирканье карандаша вахтерши разряжает обстановку.
Мысленно сосчитав до десяти, я стучусь и вхожу в помещение, заваленное часами. Нет, это вовсе не кабинет. Стойка, высокие стулья, шкаф со спиртным и только у окна — крохотный рабочий уголок. Там и сидит мужчина, изучающий какие-то документы. Ему лет тридцать пять, а может, меньше. Высокий лоб светится от пота, как прожектор. Улыбка — тонкий серп. На столе горит ноутбук.
— Мне бы…
Я падаю в кресло и выуживаю из кармана визитку Вячеслава. Мужчина захлопывает ноутбук.
— Меня зовут Анна Захаровна.
— Очень приятно. Алексей Евгеньевич.
Я кладу визитку на ноутбук
— Вы его знаете? Он… пропал.
Улыбка-серп превращается в тонкий нож.
— Да, это наш сотрудник. Но он не пропал, а погиб.
Нет.
Выдох застревает в горле, кровь шумит в ушах отбывающими поездами. Сердце стучит, стучит, разгоняется. Мой внутренний мини-вокзал работает как часы.
— Что? — переспрашиваю я.
— Несчастный случай.
— А… Когда? Как это произошло?
— Да уже лет десять назад. Тогда заводом управлял герр Шульц…
— Где он?
— Вы к нему не попадете, — отрезает Алексей Евгеньевич.
— Почему?
Он подается ко мне и шепчет:
— Герр Шульц тоже погиб.
Я сжимаю кулаки и заставляю себя успокоиться. Не время паниковать. Еще не время.
— Расскажите мне о Вячеславе, — прошу я.
Если человека, с которым я бродила по пляжу не существует, тогда… Тогда не существует ни меня, ни мужчины с лбом-прожектором, ни жвачки на картине.
И это хуже смерти.
— О Вячеславе? Нет-нет, его зовут Иволга Захар Игоревич.
Захар Игоревич.
Если это не совпадение, если весь мир не решил повеселиться за мой счет, если я действительно существую… Я вижу отца, погибшего десять лет назад. Вижу того, чьих фотографий у меня никогда не было.
И я вдруг вспоминаю, как изо дня в день искала папу, а он, оказывается, жил на соседней улице. Так близко, что можно дотянуться и прижаться лбом к его окну, подышать на стекло и написать: «спокойной ночи».
А еще я вспоминаю, что папа не замечал меня. И лишь однажды, на обочине, когда я умоляла его спасти ворона, — заметил. Как же я злилась, что он не узнавал в родинках на моем лбу свою и мамину!
Но это мелочи. Сейчас я плаваю на поверхности. Я — тонкая бензиновая пленка, и у меня не получается достигнуть дна. Там что-то прячется, я чувствую.
Алексей Евгеньевич обеспокоенно спрашивает:
— Вы в порядке?
— Извините, — сглатываю я. — У вас работает кто-нибудь по фамилии Рэу?
— О, эта семейка. Работают. Муж и жена, пенсионеры. А дочка их, Виктория, погибла вроде бы. — Алексей Евгеньевич щурится и облокачивается на спинку кресла. — Зачем они вам? Специальными часами интересуетесь?
— Можно и так сказать.
— Вы же понимаете, с чем имеете дело?
— Нет, — бессильно развожу руками я.
— Ну, теперь понимаете.
Я прокручиваю в голове разговор с бабушкой и дедушкой.
Высокая, высохшая заживо женщина, миниатюрная комната, скрипка… Дура. Какая же я дура! Я ведь бегала к ним в детстве. И они к нам тоже. Приносили яблоки, а мама пекла пирог. Пахло корицей.
Когда-нибудь ты вырастешь и приготовишь нам пирог сама.
Чтоб с яблоками. Обязательно с яблоками.
И с корицей — без нее никуда.
Последнее всегда прибавлял дедушка. Мы смеялись, уминая горячую выпечку.
Картинки загораются поочередно, как гирлянда на елке, и я пытаюсь запечатлеть их, сохранить в тайне от подрывника.
Поблагодарив Алексея Евгеньевича, я поднимаюсь и шагаю прочь. Здесь жила моя семья. Мама, папа, бабушка, дедушка. А я… Я чужая.
Клянусь, бабушка, я спеку пирог. Обязательно с корицей, без нее — никуда.
— Извините, — окликаю я вахтершу. — А вы давно работаете на этом заводе?
Она отрывает взгляд от кроссворда и отбрасывает ручку.
— Лет двадцать. А что?
— Вы не в курсе, что случилось с герром Шульцом? Из-за чего он погиб?
Вахтерша наклоняется ко мне и шепчет:
— Да девка одна его подставила, Торой звали. Упертая была, злая. Шульц не заслуживал такой смерти, хоть и натворил дел. А бедная Лидка потом места себе не находила, год ни с кем не разговаривала! Они с Шульцом любили друг друга, любили до безумия…
У меня перед глазами двоится, но я все же нахожу в себе силы и спрашиваю:
— Она живет в поселке у моря? Красится фиолетовой помадой? Занимается йогой?
— Да-да, — подтверждает вахтерша. — Она.
Я иду к выходу — на негнущихся ногах, как железный солдатик.
— Милочка, помоги отгадать. Подчинение разума чему-либо. Одиннадцать букв.
— Одержимость, — отвечаю я.
Эта старушка, обожающая кроссворды, даже не догадывается, что попала в точку. Мой разум давно подчинился и теперь тикает, тикает, тикает. Не дает мне уснуть. Отсчитывает секунды. Звенит вместо будильника. Но вот беда: его невозможно отключить.
* * *
Лидия молчит. Каменная, старая, как гнилая груша. Еще немного — и кресло впитает ее, проглотит. А я стою возле клетки и медлю. Мой вопрос, проклятый вопрос «Это правда?» повис в воздухе.
Гроза трется об мои ноги. Чувствует, что творится неладное.
