— На пенсии она, — морщится Ди, будто эти слова галькой раздирают ее горло.
Чем дольше я вдыхаю яблочный аромат и шатаюсь из угла в угол, тем быстрее исчезаю. Сердце-барабанщик грезит о гастролях без меня, мысли трансформируются в скрипку. Я слепну и в то же время вижу четко. Только не то, что мне нужно.
Я замечаю под столом синюю квадратную карточку. Ди увлечена снимками. Почему-то я не хочу делиться с ней находкой и, нагнувшись, притворяюсь, что рассматриваю рисунки на обоях, а сама поднимаю потрепанную… визитку? В левом верхнем углу прикреплена фотография Вячеслава. Фамилия и имя как назло стерты — бумага явно не новая, давно протерлась.
Я сую карточку в карман.
Ноги подкашиваются. Ди бросает на меня встревоженный взгляд.
— Тебе не место здесь.
— Тебе тоже.
— Я о поселке.
— Да что вы заладили! — вспыхиваю я и уже собираюсь сбежать из этого безумия, как вдруг Ди догоняет меня, толкает в угол и касается моего подбородка.
— Что ты слышишь?
— Тебя, — выплевываю я.
Скрипка в голове играет все нестерпимее. Сегодня музыкант во мне фальшивит как никогда.
— Что ты, черт возьми, слышишь, кроме моего голоса?
Фотоаппарат гаснет. Ди не сводит с меня глаз.
Я бы зажала уши, но мишеням не положено двигаться. Вопрос Ди обесточивает меня, выдергивает вилки из розеток, выключает свет.
Мои внутренние колонки выкручены на максимум, и я боюсь, что женщина-воздушный-шарик все услышит.
— Скрипку, — признаюсь я. — И тиканье.
— А еще?
— Иногда… Вроде бы чей-то шепот. Да, я псих… Тебя не существует, Ди.
— Ты… О господи, какая же ты дура. Вся в свою мамашу.
Вся в свою мамашу.
Я — чайный пакетик. Меня окунули в кипяток. Чаинки крутятся, крутятся во мне, а я горю в аду.
— О чем ты?
— Ты… часовщик. — Ди отстраняется и настраивает фотоаппарат. Делает пару кадров — с мультяшной картиной и с шатающимся крохотным стулом. — Я сразу догадалась. Но молчала, немного сомневалась. Да не трясись ты так! Я тоже слышу.
— Кого?
— Дома.
— Это безумие.
— Безумие — это тащиться сюда, чтобы дописать гребаный роман. Мой тебе совет — не связывайся, — цедит она. — Я устала. Пойдем.
Мы просачиваемся на веранду. По улице шастает компания туристов, и нам приходится прятаться то за виноградом, то за яблонями.
Спустя, наверное, вечность, люди исчезают между прогнившими хижинами. Мы перепрыгиваем через забор.
— Беги.
— Что? — вскидываю брови я.
Ди замирает, так и не обернувшись ко мне.
— Ничего. Я молчала.
— Ладно, — сдаюсь я. — Показалось, значит.
Но мерзкое «беги» уже растворяется в крови. Оно настоящее и требует, чтобы я подчинилась.
Нет, чушь. Я просто… переволновалась.
Мы бредем в сторону «Свежести». Солнце медленно превращает поселок в гриль.
— Посмотрим снимки? — Ди приземляется на лавочку под раскидистой вишней. — Лучше здесь, чем в номере. Он чересчур… современный для этих фоток. А еще — никто не в курсе, чем я занимаюсь.
— Зачем тогда разболтала мне?
Ди косится на мои родинки и включает фотоаппарат.
Получилось красиво. По крайней мере, красивее, чем в реальности. Ди нашла в умирающих домах, сырых спальнях и заплесневевших ваннах то, чего не увидела я. Стручок засохшего гороха под диваном, тапочки с помпонами, ворох помятых простыней на стуле. Их место — в фотоаппарате. Должно быть, объектив фокусируется на чем-то скрытом, притрушенном пылью.
Наши снимки заканчиваются, и Ди демонстрирует мне старые. А на старых — тот самый заброшенный дом. Покореженный граммофон, разбитые пластинки, бутылки из-под пива — ничего необычного, если бы не кое-что яркое, зацепившееся за подоконник.
Мое полотенце.
Персиковое, с вышитой буквой «А». Я отдала его Илоне, чтобы она постирала. Чтобы вывела пятно, которое сама же поставила.
— Когда ты это сняла?
Мишеням не положено бояться.
Мишеням нельзя спрашивать.
Мишени не знают, кто в них целится.
— Дня три назад.
Мой внутренний музыкант затихает. Я поднимаюсь. Ди окликает меня, но все, на что я способна — шагать и до боли сводить лопатки. Если в поселке что-то и происходит, то это «что-то» зовут Илона.
Я встречаю ее на веранде и подзываю к себе. Она как ни в чем не бывало улыбается, будто ее губы парализовало.
— Где мое полотенце?
Ты… часовщик.
Безумие — это тащиться сюда, чтобы дописать гребаный роман.
Монстр из шестеренок бегает передо мной, а я не могу схватить его за хвост и загнать в клетку.
— Ой, совсем забыла, сейчас! — Илона растворяется в полумраке дома и через минуту выносит полотенце. Персиковое. С вышитой буквой «А».
— Спасибо…
Она приобнимет меня за плечи.
— Ты в порядке? Побледнела так.
— Да, — моргаю я. Еще и еще, только бы поскорее проснуться. — Оно не улетало случайно? Темыч не гулял с ним где-то у леса?
— Мы не пускаем его туда. А что?
— Нет, ничего…
Просто я не знаю, чему верить, Илона, — снимку или глазам. Да, объектив Ди фокусируется на чем-то скрытом, но… Что, если мне нужно всего лишь протереть пыль?
* * *
За окном — сумерки. Я изучаю свои рисунки, каждую деталь, каждый штрих. На потрепанных листиках изображены монстры, охваченные пламенем, бескрылые чайки, вороны. И лишь на одном из них темнеет он. Мой дом.
Меня бросает в жар, когда я добираюсь до аккуратного домика на холме с кривой подписью: «Здесь живем мы».
Я специально не спрашивала у Риты адрес. Боялась. Но…
Почему, почему я не узнала в граммофоне и пластинках нечто родное? Почему сердце не забилось чаще?
Я звоню Рите, и она подтверждает. Этот черный скелет, огромный монстр со сломанными ребрами, — мой.
Но я предала его. Не узнала.
Глава 19
Захар
ДО
Дни летят, и наше с Торой наказание подходит к концу. Хлопушка уже не зыркает на меня, как на чудовище, и даже иногда улыбается.
Мы убираем в последний раз. Как бы скверно это ни звучало, но швабры и спортзал — единственное, что нас связывает. И если завтра мы не отправимся натирать полы, все рухнет. Клянусь, рухнет. Корпус провалится под землю, город сметет торнадо, наша планета сойдет с орбиты.
