В нос бьет запах сырости. Вдохнув его с наслаждением, Ди ныряет в полумрак. Дикая кошка — вот она кто.
Я кошусь на доску. Нет, прогнившая деревяшка здесь ни при чем. Чтобы проникнуть в тикающий дом, нужны безумные глаза и черные прямые волосы. А еще — северный альт.
Я медлю. Слишком много «если». Первое — хозяйка. Вдруг она смотрит телевизор и вяжет внукам перчатки? Второе — сигнализация. Да, хижина выглядит так, будто построена в веке девятнадцатом, но…
— Аня, мне долго тебя ждать?
Я залезаю в комнату, попутно проклиная ту секунду, когда согласилась прогуляться. Тесная спальня встречает меня поскрипывающими шкафами и стопками книг. Ди водит пальцами по ободранным обоям. Диван, накрытый потертым пледом, утопает в пыли.
— Разуйся.
Сандалии Ди валяются в углу.
— Интеллигентный вор? — хмыкаю я.
— Интеллигентный гость.
— Чей это дом? А вдруг хозяйка вернется? С ружьем!
Ди включает фотоаппарат. Кадр за кадром она запечатлевает комнату. Давно ослепший трельяж, просроченную пудру и карандаш для бровей, шкаф, набитый старомодными платьями и юбками клеш. Игрушечную железную дорогу у дивана — на удивление чистую, точно вчера купленную.
— Чей. Это. Дом? — повторяю я, теряя терпение.
— Старушки одной. Муж и… сын погибли. — Снова снимок. На этот раз в кадре — расческа с клочьями седых волос. — Она носит парики и любит готовить блинчики. Ее нет дома, не парься.
— Откуда ты…
— Вещи. Стены. Они те еще болтуны.
«Может, она все же стирает пододеяльники в крови?» — зудит под кожей.
Ди словно читает меня:
— Да расслабься, Аня. Я просто рассуждаю логически. Несколько лет проучилась на математика, а потом — бросила.
— Почему?
— Работать пошла.
— Кем?
— Часовщиком.
Я сглатываю. Этот поселок — огромный будильник, а люди — заржавевшие шестеренки. Но настанет время, и механизм кто-то почистит. Он зазвонит. Громко-громко, чтобы взять самую высокую ноту. Чтобы умертвить фальшивой колыбельной.
Закончив фотографировать спальню, Ди принимается за другие комнаты. Я хожу за ней — по крошкам в кухне, по выеденному молью ковру, по плесени в ванной.
Спустя четверть часа эта полоумная застывает перед стаканом с тремя зубными щетками.
— Она надеется, что муж и сын вернутся, и не выкидывают их щетки, — тоном экскурсовода сообщает Ди.
Затем — к чему-то прислушивается. Бормочет себе под нос бессвязные фразы, выключает фотоаппарат. Мы возвращаемся к нашей обуви, но щетки до сих пор у меня перед глазами. Их хозяева запредельно далеко, как и разум той, что живет здесь. Нет, она не страдает. Должно быть, старушка счастлива, что переселилась. И пусть она по-прежнему спит на этом диване и кутается в этот плед, ее давно не существует.
Ди перепрыгивает через подоконник.
— Неужели все? — удивляюсь я.
— Нет. Еще шесть домов.
— Что? Зачем?
— Они меня вдохновляют.
Я наблюдаю за ней, за этим воздушным шариком, и жалею, что не прихватила ручку и блокнот. Мне нужно законспектировать это. Запечатлеть все до мельчайших деталей.
И снова — лоза винограда, тонкая тропка, забор-барбекю, пустая улица.
Ди продолжает охоту. Разувается. Стопы исчезают в засохшей траве. Ди нравится обжигаться, нравится царапаться о колючие стебли — такой радостной я ее не видела ни разу.
Наверное, я сплю. Или мир окончательно свихнулся, и это — тест на нормальность. Поселок устроил его, чтобы убедиться в моей адекватности. Жаль, но мне придется его расстроить.
Высокий дом, миниатюрный, разваливающийся, давящийся мхом — как воры-профессионалы, мы бесшумно проникаем в самое сердце чужих секретов и крадем лишь воспоминания. Меня тошнит от грязных чашек и цокающих часов. Ди — в восторге.
— Почему бы не фоткать… цветы? — Я плетусь за ней в очередную ванную комнату. — Зачем тебе зубные щетки?
— Я коллекционирую все мрачное. Прячу необратимое в снимках. А цветы… Ими и в реальности наслаждаться можно. Необратимым ты вряд ли насладишься в реальности, верно?
К двенадцати люди начинают возвращаться с моря. Мы шагаем в сторону нашей «Свежести», но не успеваю я выдохнуть, как Ди хлопает меня по плечу и шепчет:
— Последний.
— Нет.
— Тогда проваливай.
Проклиная себя за нерешительность, я поворачиваю за ней. Налево, к участку без огорода. К белому дому и веранде, украшенной разноцветными плитками. К потрескавшейся тропке. Вячеслав совсем недавно клялся, что живет здесь, и теперь история повторяется — на этот раз с Ди.
Мне не повезло: я — единственная постоянная в море переменных. Единственная, кто лазает в чужие дома не по своей воле, а по воле психов.
Выдуманных психов.
Та скрипка играет в висках до сих пор.
— Давай сама, Ди. Мне нехорошо… — Сердце барабанит в ритм мелодии, звенящей в ушах.
— Мы ненадолго.
Нет, ее не переубедить. Вымышленные психи не действуют в одиночку.
Как ни странно, Ди тоже в курсе, где лежат ключи.
— Чего глаза выпучила? У нас никто никого не боится. Если ты не дом, естественно.
Она сбрасывает сандалии и включает фотоаппарат. Мы изучаем каждую комнату, каждую трещинку на обоях, каждую пылинку. У меня сводит скулы и кружится голова.
— Чей это дом? — в раз миллионный за сегодня спрашиваю я.
— Глупейший вопрос.
— Почему?
Ди направляется в кукольную комнату. Мне больно, как же мне больно идти за ней. В ушах — Паганини, в висках — барабаном сердце, в мозгах — тиканье. Я звеню. Я — будильник.
Но кого я бужу и стоит ли?
Ответ всплывает быстро: стоит. Ради книги. Я должна, обязана проломить все двери поселка. Рассмотреть все песчинки.
— Чем занимается эта женщина? У нее есть дети? Если нет, зачем ей детская комната и… скрипка?
Щелкнув что-то на фотоаппарате, Ди оглядывается ко мне.
— Так ты знакома с ней.
— Почти.
Ди каменеет, и мое «почти» разбивается, врезавшись в острые плечи. Она — часть дома. Ее не существует за пределами этого участка.
— Кто она? — повторяю я.
— Без понятия, — мямлит Ди и возвращается к съемке.
— Что? Ты рассказала мне о половине поселка, а сейчас включаешь заднюю?
Но Ди не обращает на меня внимания и продолжает фотографировать. С яростью и остервенением, метко, рывками. Боится, что я отниму камеру? Нет, скорее, что украду ее воспоминания.
