— Почему?
Я пялюсь на идеально подстриженные усики доктора, идеальные ногти, идеально уложенные седые волосы. Нет, этот идеальный человек мне не поможет. Он живет в идеальном доме и ходит на идеальную работу, а по вечерам его ждет идеальная жена, готовящая идеальные кружевные блинчики. По воскресеньям идеальные супруги копаются в идеальном саду и выращивают идеальные розы.
У них идеально чистый рассудок. И идеально прозрачная жизнь.
— Мне пора. Извините, — буркаю я и, подскочив, бросаю взгляд на собачку. Не кивает. Осуждает мое безумие.
— Анна, чего вы боитесь? Обещаю, это останется между нами.
— Х-х-х-орошо. — Я сползаю обратно в кресло и кладу ладони на обтрепанные ручки. Отдираю кусочек материала, переключаюсь на запястье. Так больнее и действеннее. — У меня галлюцинации, доктор. Это все из-за книги…
Петр Святославович ловит каждое мое слово и слабо улыбается. В детстве было так же. Его безмятежность успокаивает — значит, не сдохну.
Он назначает антидепрессанты, говорит, это стресс. Хвалит, что решилась вернуться в поселок. В последний раз, когда я была на приеме, даже думать о доме боялась.
Это хорошо.
Ты вылечишься.
Скоро твоя баклага вновь наполнится рассудком.
Петр Святославович прописывает мне какое-то успокоительное и отдает портрет Вячеслава.
— Случайно не на художника учитесь? У вас талант. — Поднявшись, он подплывает к шкафу. — Я сохранил ваши детские работы. Помните, с каким воодушевлением вы рисовали, когда боялись? Если вам интересно…
— Я с радостью их заберу!
В висках тикает все громче. Подрывник торжествует.
Петр Святославович всучивает мне стопку рисунков. Я пихаю их в сумку, и плевать, что листик с рецептом помнется. Я выброшу его в ближайшую урну.
Теперь я доверяю лишь внутренним часам, а они против пилюль.
Я благодарю Петра Святославовича и шагаю прочь.
* * *
Утренний туман впитывает меня. Я в белом коконе, и лишь вдалеке темнеет пятно, крохотная родинка под названием «больница». В ней работает идеальный человек с идеально уложенными седыми волосами. Я бы разобрала ее, как конструктор, но… Все бесполезно. Я — бесполезно.
Подрывник пляшет, барабанит по вискам, умоляет сжечь рисунки. Под музыку. Под «Дьявольскую трель». Нота за нотой она вышивает мои нервы, плетет из них морские узлы.
На эту больницу-родинку, должно быть, израсходовали всю коричневую краску в мире. Я чувствую, она уже поставила мне диагноз. Вынесла приговор. Но я… Я могу описать Вячеслава до мельчайших деталей. Павла и Илону — тоже.
Они существуют.
Я бреду по израненному тротуару. Хрущу камушками.
— Эй!
Копье. Громким «эй» в меня метнули копье. Оно попало в десяточку — как раз между лопаток.
Если бы голосам измеряли температуру, у этого термометр бы лопнул от холода. Таких северных людей не бывает.
Ди. Она летит ко мне прозрачным воздушным шариком, легким и невесомым, но земное притяжение почему-то действует на нее и не позволяет раствориться в облаках.
— Ты откуда? — недоумеваю я.
— Тебя жду.
— Меня?
— Да. Я с тобой в автобусе ехала, слепая ты идиотка.
— Зачем?
— Чтобы ты, дура, наконец, догнала: психологи тебя не спасут, — криво ухмыляется Ди. Ее рот расходится, как молния в сумке. Вот-вот выпадет что-то важное.
— Ты подслушала мой разговор с сестрой?
Ди закатывает глаза.
— Да не напрягайся ты так. Не бывает полностью нормальных. Правда, есть те, кто притворяется. Но от них лучше держаться подальше. Зачастую они стирают пододеяльники в крови.
— Что ты несешь? Ты… Ты в курсе, что твоего брата не существует?
Звучит паршиво. Прокисшая фраза, расслоившаяся.
— Бред. Мой брат — другой Павел. Они тезки, ясно тебе?
Я бы засмеялась на всю улицу, а потом — танцевала бы, пока земля бы не проломилась, но… Что-то мне мешает. Что-то склеивает губы, руки и ноги. У меня получается выдавить лишь одно:
— Честно?
— Более чем.
Неповоротливо, неуклюже, как металлический солдатик, я разворачиваюсь к остановке, но Ди преграждает мне путь:
— Давай прогуляемся.
— По городу?
— Нет… По поселку. В городе прогулки бессмысленны. А у нас я проведу тебе экскурсию.
На ее шее висит фотоаппарат — новейший, со съемными линзами. Странно, что я не заметила его сразу. Я фыркаю: так вот, что утяжеляет ее! Мне почти физически больно наблюдать, как он топит Ди на дне тропосферы.
Мы тормозим автобус. Грязный и умирающий, он точно уже отпраздновал пятидесятилетний юбилей.
Возможно, я когда-то была здесь. Возможно, я смотрела в окно, которое теперь не закрывается, а рядом сидела мама. Возможно, мы держались как раз за тот облезший поручень, где сейчас нацарапано матерное слово.
У меня в голове роятся тысячи вопросов. Скорее всего, Ди сумеет ответить на них. Я молюсь, чтобы сумела. И если так… Я согласна гулять с ней хоть до вечера. Главное, чтобы после я дописала книгу и дописала себя.
Автобус выплевывает нас между полосой леса и первыми хижинами. Поторапливая меня, Ди устремляется вглубь поселка. Вынюхивает что-то, крадется, как хищник на охоте.
— Ты чего? — интересуюсь я, но мой голос застревает в ветках деревьев. Шелестит вместе с листьями.
Из-за поворота вырастает почерневшая от старости хижина. Ди как ни в чем не бывало перемахивает через забор и исчезает за засохшими кустарниками.
Или у меня галлюцинации, или…
— Ты куда? Рехнулась?
Не бывает полностью нормальных.
Во всем этом безумии я нахожу лишь один плюс: Ди не стирает пододеяльники в крови.
К счастью, туристы в дообеденное время загорают на пляже, а коренные жители торгуют. Если повезет, нас не арестуют. Чертыхаясь, я перелезаю через раскаленную металлическую ограду — почти барбекю. Ди тем временем проскальзывает между лозой винограда и стеной.
Я догоняю ее и шиплю на ухо:
— У тебя совсем крыша поехала?
— Это развлечение. Поняла? Развлечение. Не нравится — проваливай.
— Мы лезем в чужой дом. — Я скорее констатирую факт, чем пытаюсь возразить.
Конечно, правильнее было бы схватить эту полоумную за ворот и хорошенько встряхнуть, но… кого мне тогда расщеплять на буквы?
Ди вцепляется в доску, торчащую из земли, подпрыгивает к мутному окну и сует ее в щель между потрескавшимися рамами. Взламывать у Ди получается быстро и бесшумно, словно она управляет домом мысленно.
