В комнате страшно: обои сгорели, тумбочка, где билось сердце и валялись шашки — тоже. Люстры нет. Ничего нет, кроме потолка-дуршлага и следов чьего-то праздника. Лестница на второй этаж превратилась в гору железок. Окна развалились окончательно. Огонь выколол Ворону глаза.
Отпечатки ладоней хозяев стерлись. Кирпичи, кругом кирпичи…
Я веду пальцами по пыльной стене, ищу наши рисунки.
Наи-и-и-вный. До сих пор ребенок. Странный ребенок.
Хотя нет.
Просто идиот.
Прошло два года. Пламя все сожрало, а что не получилось уничтожить у него — уничтожили дожди…
Должны были уничтожить.
Взгляд упирается в белые четкие линии. Облако. Ладони. Кто-то нарисовал их. Воссоздал рисунки по памяти. Неумело и криво, но воссоздал.
Я касаюсь мизинцем неровных линий, боюсь, что спугну галлюцинацию. Или реальность? Нет, это определенно мел. Как и раньше.
Она проведывала Ворона. Возможно, час назад, возможно — день. Но проведывала.
Я оступаюсь и падаю. Растягиваюсь на крыльце. Затылок плавится от боли. Вместо неба — черные кляксы.
Но мне все равно.
Я обязан ее найти.
Обязан.
Над поселком обнимаются тучи. Огромные черные лохмотья мечтают упасть на нас. Где-то чертыхается гром.
А я чертыхаюсь в ответ и мчусь на пятую улицу. К участку — о боги! — без огорода. Где пахнет яблоками и орехами. Где за окном прячется мини-комната мини-девочки.
Где живет Ласточка.
По пути я то и дело натыкаюсь на сгоревшие постройки. Вот хижина подруги предков. У нее, как и у Ворона, уцелели лишь кости. А вот трехэтажный дом Пашки. Полый. Черный.
Новый мертвец.
Свежие следы огня.
Что же с ними не так?
Я стараюсь не впадать в панику, не слушать шепот уцелевших домов и несусь, несусь дальше. Пересекаю дорогу и — застываю.
Здравствуй, Ласточка. Тебе к лицу белая краска. И если пламя постучится… Гони его прочь.
На воротах висит замок.
Если здесь и была Тора, то уже уехала. Дверь заперта, а на ручке болтается пакет. Хлопушка что-то забыла.
К счастью, на улице безлюдно, и я перемахиваю через забор. Странно, но теперь он не кажется мне огромным.
Траву на участке не стригут — выросла по колено. Правда, до крыльца дорожка все же вытоптана.
Я подцепляю пальцем пакет. Кому я его отдам? Зачем я вообще это затеял?
Глаза сами собой опускаются. Орехи. Много-много орехов. А между ними — записка, сложенная самолетиком.
Сердце деревенеет.
Не читай, дурак.
Не читай.
Я вытаскиваю послание и ломаю самолетик. Этот ровный, размашистый почерк, с одинаковыми «ж» и «ш» я не забуду никогда.
«Я в курсе, что ты приехал. И не сомневаюсь, что залезешь проверить пакет. Следи за Воробьем, Захар. Следи в оба. Если заметишь что-нибудь странное — сломай Zahnrad. Без жалости. Без разговоров. И… не злись, пожалуйста. Ворон меня сам попросил. Так было нужно. И ему, и нам. Прощай».
Так было нужно.
Прощай.
Мы разминулись. Как же глупо.
Я комкаю записку и сую ее в карман.
Зачем мне следить за Воробьем? Зачем ломать его сердце?
Я не убиваю дома. Я — не ты, Тора.
— Зд-д-д-орова!
Я подпрыгиваю и частично рассыпаю орехи. Сквозь заборную сетку на меня таращится Пашка. Мой враг. Верный враг. Его волосы по-прежнему торчат. На виске белеет шрам-полумесяц — подарок от Ворона. Пашка почти не изменился, разве что вымахал до небес.
Горизонт рассекают молнии.
Я подхожу к забору и, повесив на железные шпили пакет, перелезаю.
— Привет.
И вот, в шаге от меня человек, убивший моего друга. Человек, которого я в отместку заставил сожрать песок и закусить дерьмом.
Пашка хлопает меня по спине, как закадычного друга.
— Как жизнь?
— Не жалуюсь.
Я снимаю пакет с забора.
— Тора была зд-д-д-есь сегодня. Утром, оставшиеся вещи паковала. Переехала. С родителями.
— Куда? — интересуюсь я, стискивая пакетик так, что белеют костяшки.
— В город. Тора спрашивала о тебе. Мол, где ты, д-д-д-а все ли в порядке. А я что? Я без понятия. Повезло еще, что твои родители проболтались, когда ты к нам пожалуешь. Ну, я ей и выложил.
— Ясно.
Молнии-пауки все ближе. Я обхожу Пашку и бреду мимо почерневших хижин.
— Захар! — окликает меня недовраг.
— Да? — Я кошусь на его дом. За обгорелым монстром ютится крошечная хижина. Калитку подпирает старая доска для серфинга. — А почему не Кирпич?
Пашка догоняет меня и преграждает путь.
— Д-д-д-урак я. Дурак. Ты… Прости, лады?
— За что?
— Д-д-д-а за все! Ты слышишь их? Взаправду?.. — морщится он. — Апчхи!
— Будь здоров.
— Проклятая аллергия.
Если бы пакет с орехами ожил, то завизжал бы от боли — так я его сжал.
— Слышу кого?
— Ну… Их.
— Или говори прямо, или я сейчас прочищу тебе уши. Чтобы и ты слышал, — рычу я, догадываясь к чему он клонит.
— Zahnrad. Ты дружил с ними, а я считал тебя психом!
— Что здесь творится?
Мне на лоб падает первая капля. Небо волнуется за компанию с нашим поселком. Оно вобрало в себя весь дым и пепел, и поэтому такое черное.
— У них едет крыша, Захар. Люд-д-д-и не обращают внимания на пустяки. Но — зря. Недавно я забыл защелкнуть замок. На море ушел. А когда вернулся, все было заперто. Ну, решил, мало ли. Захлопнул и выкинул из головы. Или папа раньше явился. А однажды свет погас вечером. Как раз тогда, когда я собирался его выключать. Ну, под-д-д-умал, ничего необычного. Пробки выбило, наверное. — Пашка резко умолкает и скалится. — Но нет, черт побери. Это не пробки. Это каменные существа. Месяц назад на маму упало зеркало. Разбилось на мелкие кусочки. Мама в больнице две нед-д-д-ели пролежала.
— Сочувствую.
Бред. Дома так не поступают. И не предают.
— Вечером к нам приперлись спасатели, — шипит Пашка. — Не милиция, не врачи. Гребаные спасатели в огнеупорных костюмах! Я бы их выгнал, если бы они нас с папой не выгнали раньше. Д-д-д-ом сгорел. Они его сожгли. Знали, что он сошел с ума.
— А как эти люди вас нашли? — хмурюсь я.
— Тора в тот день ошивалась на нашей улице. Вынюхивала что-то. Мама кровью истекала, я вел ее к машине. «Скорой» же не д-д-д-ождешься. А Тора зыркнула на нас так, что у меня внутри все рухнуло. Она была единственным свидетелем, сечешь? Е-дин-ствен-ным. Как пить дать, она работает на спасателей.
