— Круто, — вскидываю брови я. — В учебнике по химии вычитала?
Мы отступаем от стены. Рисунок получился идеальный.
— После точки кипения ничего не бывает по-старому.
Я навожу Облако огрызком мелка.
— Ясно. По твоей теории я — чайник. Выкидывай прямо сейчас, не обижусь.
— Захар… — Тора упирается лбом в мое плечо. — Если бы ты был чайником, я бы хранила тебя до смерти. И не обращала бы внимания ни на какую накипь.
— Тогда в чем проблема?
Zahnrad с каждой секундой тикают все громче. Я различаю в этом ритме робкое «успокойся».
Закрой глаза — и увидишь звездопад.
Закрой глаза — и загадай желание.
Закрой. Глаза.
Вдох-выдох.
— В чем проблема? — повторяю я.
— Не ты чайник, Захар. Не ты, а я. Мы с тобой как варежки на резинке. Но что, если ее разрежут?
Рисунки светятся в бликах фонарика. Секунду назад мы с Торой были, а сейчас… Я не понимаю эту девчонку с растрепанной косичкой. Если бы не предки, я бы запер ее у себя в комнате и заплетал бы вечно.
Мы бы кипели вместе. И вместе бы покрывались накипью.
А резинку от варежек завязали бы на бантик.
— Мне… пора.
Тора выскальзывает из дома, и когда ее белое платьице превращается в маленькую точечку у ворот, Ворон спрашивает:
— Ты дурак?
А я отвечаю:
— Полный.
И пинаю ботинком прогнившие доски, ныряю в ночь, спотыкаюсь. Догнав Тору у подножия холма, я притягиваю ее к себе, неумело, грубо и рычу на ухо:
— Не отпущу.
Она же… моя. Сладкая-сладкая вата, громкая-громкая Хлопушка, маленькая-маленькая девочка.
За нами наблюдают окна Ворона. Крыльцо просело, местами проломилось, выгнулось кошкой. Наш друг улыбается.
Я провожаю Тору домой и всю дорогу молчу. Хлопушка — тоже. Готов поспорить, если бы наша кожа была прозрачной, люди бы заметили в нас накипь.
— Спасибо за… Вячеслава Геннадьевича. — Тора целует меня в щеку и исчезает в объятиях Ласточки.
Я натягиваю капюшон — промозгло — и спешу к себе домой. Проскальзываю в спальню на цыпочках, но предки преграждают мне путь. Батя протирает очки рукавом и нахлобучивает их на нос.
— Ты опять лазал непонятно где?
— Да.
— А твоя подруга? Неужели тоже?
— Нам нравятся заброшки, — хлопаю ресницами я. — Ничего криминального.
Я давно вышел из того возраста, когда хочется кричать о дружбе с домами. Теперь я прячу свое «что-то не так» под подушкой, в кармане, под половицами, но предки чуют его за километр. Хорошее обоняние.
— Захар. — Матушка внезапно обнимает меня. Впервые за миллиарды лет. — Пожалуйста, перестань себя так вести! Иначе мы запретим тебе общаться с Викой!
— С Торой, — поправляю я. — Вы же мечтали, чтобы я дружил со сверстниками.
— С нормальными сверстниками, — добавляет батя. — Сынок, мы с мамой решили, что… В общем, заканчивай школу, и переедем в город. Там поступишь в университет. Все наладится.
Закрой глаза — и ты увидишь бездну.
Закрой глаза — и ты увидишь, как дождь смывает контуры двух ладоней.
Да, мам.
Да, пап.
Спокойной ночи.
Я нормальный.
Вопросы душат меня, но я стискиваю зубы. Рано паниковать. Лишь в одном я уверен: пока Тора живет здесь, я никуда не уеду.
И пусть наш чайник хоть трижды с накипью.
* * *
Всю ночь я не могу уснуть. Страшно, черт побери. В ушах пищат гадкими комарами сомнения. Из-за предков. Из-за Торы.
Из-за кролика.
Дождись меня, помоги попасть в волшебную страну.
На следующий день мне везде мерещится Хлопушка. Мы учимся в разных частях школы, но пьяница-мутант связывает нас. Я вплел себя в ее косу.
После занятий, на крыльце школы, я все выкладываю Торе. Она кивает и, заправив прядь за ухо, как ни в чем не бывало интересуется:
— На какую специальность?
— Не знаю.
— Нужно ведь репетиторов нанимать. Определяйся скорее.
— А как же ты?
Я вцепляюсь в лямки рюкзака. Топчусь, как дурень. Шмыгаю носом — хронический насморк.
Да кого я обманываю.
Хроническое одевчачивание. Сопли розовые, только и всего.
— Мало ли, вдруг и я куда-то уеду.
Весь вечер я стараюсь стереть из мыслей ответ Торы. Предки, ужин, уроки — отдаляются от меня, расслаиваются прокисшим молоком. Что со мной не так?
Что с ними не так?
* * *
Теперь мы с Торой не говорим о переезде. Мы молчим о нем, как об опухоли. Ощущаем ее и боимся.
И все же мы не унываем. Тора часто играет на скрипке и поет мне свои песни — волшебные, удивительные. И дрожит, краснеет, невпопад смеется, будто они способны нас разлучить. А впрочем, так и есть. Пишет Тора чаще всего о расставании.
Когда она играет на скрипке, ее лицо меняется до неузнаваемости. Глаза наполняются уверенностью, решимостью. Тора тонет в музыке, отдаляется от меня с каждой нотой, и я ничего не могу с этим поделать.
Мы встречаем последние школьные каникулы. Навещаем Ворона. Обводим наши отпечатки и Облако. Объедаемся пирогом с яблоками и жареными орехами. Играем в прятки. Отбиваемся с Воробьем от Пашки. Плетем косички. И всегда, прощаясь, смотрим друг на друга долго-долго, чтобы запомнить на случай апокалипсиса.
Тора не признается, кем мечтает стать. Еще одна запретная тема.
Еще одна опухоль.
В июне Пашка все же нас достает. Мы сталкиваемся с ним у моря, чуть поодаль от поселка. Тора обожает гулять здесь вечером — нам нечасто удается побыть наедине. С нами постоянно дома?. Вдыхая соленый воздух и стискивая мини-ладонь мини-девочки, я начинаю понимать язык моря. Оно любит затворничество. Слышит миллионы голосов и мечтает оглохнуть.
Солнце приближается к горизонту. Я сую руки в карманы. У меня завалялась горстка орехов, и мы с удовольствием их уминаем.
— Приятного аппетита, — желает кто-то.
Мы оглядываемся. Пашка. Естественно, Пашка. Мокрый, в плавках — он только-только из моря. Странно, что мы его не заметили. На песке валяется доска.
Пашка уже год занимается серфингом. До него в нашем поселке о подобном и не слыхали — а тут на тебе. Я бы тоже попробовал, но предки ни за что мне не позволят.
— Как жизнь? — Пашка цокает, да так громко, что язык вот-вот отвалится.
