К вечеру, когда Злата уже не чувствовала ни ног, ни спины, они наконец добрались до еще одного дорожного трактира — просторного, богатого. Она сидела в обеденном зале, пока Мирослав собственноручно занимался лошадьми, сонно разглядывала редких посетителей, темные столешницы, снующую туда-сюда молодуху с подносами. Усталось брала свое, веки налились тяжестью, и Злата понимала, что еще немного этого тихого тепла — и она просто уснет, сидя за столом.
Мирослав явился очень вовремя, заказали ужин.
— Ну, как ты? — он перегнулся через стол, склонился почти к самому ее лицу.
Злата через силу улыбнулась. Ей нравился этот молодой мужчина. Сердцем чувствовала, что ему можно довериться, а он… не сделает ей ничего дурного.
— Устала. Очень.
— Сейчас поедим — и спать, — он отстранился, плюхнулся на лавку, — сам еле ноги волоку.
— Надо еще повязку сменить, — сонно шепнула Злата.
Мирослав накрыл ее руку ладонью.
— Можно и завтра утром, ничего уже с ней не случится.
Казалось бы, очень дружеский жест. Но Злата поняла, что краснеет, осторожно вытянула свои пальцы и спрятала руку под стол.
Мирослав тоже смутился, отвел взгляд, но ничего не сказал. К счастью, тут подоспела подавальщица, принялась составлять на стол миски со снедью. Каша с кусками свинины, соленая капуста, кувшин с квасом. У Златы от запаха пищи аж перед глазами поплыло, она ухватилась за стол.
— Что? — всполошился Мирослав, — что такое?
— Ничего… Проголодалась…
Она взяла деревянную ложку, рука противно подрагивала. Поймала на себе подозрительный взгляд Мирослава.
— Все хорошо. Я просто устала.
И принялась за еду.
Надо сказать, готовили здесь преотвратно. Злата через силу глотала слипшуюся и немного горчащую кашу, чересчур сдобренную жиром, и удивлялась тому, с каким отменным аппетитом то же самое глотает Мирослав. Отчаявшись, Злата навалила поверх каши квашеной капусты, и только так и одолела свою порцию. Запила квасом, откинулась назад, облокачиваясь о стену.
Теперь уже в самом деле не хотелось даже шевелиться. Просто закрыть глаза — и спать.
Прямо здесь.
— Злата, пойдем, пожалуйста, — голос Мирослава выдрал ее из накатывающей сладкой дремы, — пойдем, в комнате хорошая кровать, отдохнешь.
— Угу, — она с сожалением открыла глаза.
Он был совсем близко, дыхание грело щеку.
— Хочешь, на руках донесу?
— Нет, что ты. Я сама.
Она кое-как поднялась, Мирослав поддержал ее под локоть — иначе точно свалилась бы, ноги не держали. Так и дошли до комнаты.
Внутри было темно и душно. Ночь заглядывала в затянутое пузырем оконце, и в бледном свете луны Злата только и смогла разглядеть, что широкую кровать. Вздрогнула невольно.
— Я на полу лягу, — шепнул Мирослав, — раздевайся, я отвернусь.
Злата вздохнула.
Вроде бы и взрослый мужчина, но такое впечатление, словно младше он ее. Изрядно младше.
Пропасть между ними, прожившими очень разную жизнь. Неужели он в самом деле считает, что ее смутит необходимость спать рядом? Это после того, что вытворял Велеслав, после домогательств Михая, после всего-всего-всего… Ответила тихо:
— Не нужно тебе на полу. Просто… может быть, совсем раздеваться не надо? Да и вообще, как я могу тебе не доверять?
— Как скажешь, — в темноте было сложно разглядеть выражение лица Мирослава, но по особым ноткам в голосе Злата поняла, что он рад.
Вздохнув, она негнущимися руками стянула тулуп, огляделась, сбросила его на сундук в углу. Подумав немного, освободилась и от теплой душегрейки, и от войлочных штанов.
Осталась в исподнем. Впрочем, натоплено было хорошо, так что замерзнуть Злата не боялась.
Нырнула под теплое одеяло и сразу же утонула в мягкой перине.
«Вот тебе и счастье».
Кровать скрипнула под весом Мирослава.
— Послали же боги хорошую кровать, — Злате казалось, что он улыбается в темноте, — все, спим.
— Да. Повязку сменим утром. Сейчас все равно ничего не видно. — ответила она.
— Утром можно и болячки твои снять с лица, — буркнул сонно Мирослав, — а то я уже скоро тебя пугаться начну.
— А не опасно ли?
— Мы уже далеко… от Сежды…
Сон накатил почти мгновенно. Казалось, только открыты глаза — и вот она, невесомая, уже парит в вязком сумраке, и так хорошо и спокойно на душе. А потом картина поменялась: Злата увидела себя в очень странном месте. Всюду камень, высоченные сводчатые потолки, узорчатые окна, забранные цветными стеклышками, которые складываются в прекрасные картины. Она стоит посреди огромного зала, таких великолепных хором никогда не было у Велеслава, и уж тем более, у дядюшки. Перед ней — трон, тоже каменный, покрытый замысловатой резьбой. И как только не холодно сидеть на таком? Что-то мягко прикасается к плечу, Злата оборачивается — перед ней Таро. В странной иноземной одежде, с короткой бородкой, стриженной тоже по иноземной моде. Черные волосы собраны назад и стянуты в пучок.
— Таро, — шепчет она, не веря своим глазам, — ты жив? Скажи мне, пожалуйста!
Смертная тоска в изумрудных глазах.
Мука на бледном лице.
Он резко разворачивается и уходит.
— Постой!
Злата бросается следом, но не может двинуться с места. Ноги как будто утопают в вязкой патоке, погружаясь по колено, и выше, выше… А Таро уходит не оборачиваясь.
— Я тебя люблю! Не бросай меня, пожалуйста! Таро!!!
Ее буквально вышвырнуло из сна в душный липкий мрак. Заливаясь слезами, давясь собственными рыданиями, Злата с трудом осознавала, что ее крепко сжимают в объятиях, что носом она утыкается в льняную рубаху, пропахшую потом и лекарскими снадобьями. Она дернулась, пытаясь освободиться, но держали ее крепко. И хриплый шепот на ухо:
— Ш-ш-ш-ш. Не плачь, все будет хорошо. Все пройдет… только не горюй так сильно… маленькая…
Утром ей было стыдно и легко одновременно.
Стыдно за то, что рыдала взахлеб в объятиях Мирослава, за то, что позволила себе выплеснуть долго копившуюся боль, за то, что мужские руки мягко и вместе с тем крепко прижимали ее к себе. Другие руки. Другой запах. Другой мужчина.
Но одновременно с этим Златой постепенно овладевала та легкость, какую испытывают люди, принявшие важное решение. Таро нужно было отпустить. Не ради Мирослава, она еще не скоро сможет сойтись с кем-нибудь, но ради ее самой. Раз уж богам стало угодно сохранить ей жизнь, то сделали они это для того, чтобы отпущенное ей время было прожито, и прожито не впустую. Не горюющей и опустошенной оболочкой человека, но женщиной, способной подарить миру новую жизнь.
