Вот теперь Пан больше не улыбается.
– Мы, сатиры, больше всего любим секс и юмор. Это не детские игры, а самые серьезные ценности, какие только могут быть.
– Что будет, если мы выиграем? – спрашивает Эдмонд Уэллс.
– Я укажу вам единственную дорогу, по которой можно подняться на гору.
– А если проиграем?
– Вы станете сатирами и останетесь здесь. Только богиня любви останется в прежнем виде, потому что она прекрасна. Но она станет моей сексуальной рабыней.
Я на секунду представляю себя с козлиными копытцами, целый день треплющим девок или повторяющим чьи-то слова. Все-таки какое-то ограниченное существование…
– Почему мы вообще должны проходить испытание? Мне отвечает Эдмонд Уэллс.
– Здесь, как и повсюду на Эдеме, древние мифические существа живут очень долго и страшно скучают. Поэтому любой гость – это повод поразвлечься.
– Совершенно верно! – говорит Пан.
– Это как в доме отдыха, – продолжает Эдмонд Уэллс. – Массовики-затейники давно знакомы между собой и надоели друг другу, а когда появляются туристы, это хоть какая-то возможность разогнать скуку. Особенно если скучать приходится тысячелетиями.
– Точно, – подхватывает Пан. – Это проблема богов. Бессмертие – штука отличная, но в конце концов надоедает. К счастью, время от времени появляются люди вроде вас и удивляют нас чем-нибудь. Удивите меня, и можете идти дальше. Я даже помогу вам. Итак, кто будет играть со мной?
– Я, – отвечает Афродита, – мне терять больше других.
Я не могу позволить ей этого. И я покорно произношу эти глупые слова:
– Нет, играть буду я.
И чтобы отбить у других охоту перебивать меня, я говорю то, чего ни в коем случае не должен был делать: Это будет просто, я помню все шутки раввина Мейера.
Бог Пан смотрит на меня и говорит:
– Играть будем завтра. А сейчас отдыхайте, вы выглядите… усталыми.
И снова щедро подливает нам свой напиток, миндальное молоко с привкусом лакрицы. Мы с наслаждение пьем его, тем более что мы голодны, а напиток кажется питательным.
Я смотрю на Пана и спрашиваю:
– Давно хотел задать вопрос. Почему сатиры все время повторяют чужие слова?
– А, это… Эту хохму я придумал 870 лет назад, а они все никак не остановятся. Но вы правы, я думаю, что это уже устарело. Пора сменить пластинку. Завтра я им скажу, чтобы перестали.
Царь сатиров поглаживает свою бороду.
– Но взамен нужно придумать что-то новенькое. Они не могут жить без шуток. А, вот, придумал! Пусть теперь говорят «шерстяной…» и рифму на конец услышанной фразы. Например: хотел задать вопрос – шерстяной нос.
– Но это снова совершенно дебильная детская шутка! – возмущается Орфей.
Пан встает. Его глаза сверкают от гнева.
– Конечно! Юмор – это детское развлечение, но я царь, и мне нравятся такие шутки! Шерстяные утки!
Я пихаю Орфея, чтобы он больше не спорил с царем сатиров.
Эдмонд Уэллс с любопытством спрашивает:
– Вы так любите юмор?
– Я уже сказал вам, для нас это почти религия. Секс и юмор. Хотите знать, до какой степени мы любим шутить? Знаете, что это за напиток, который вам так понравился?
– О, нет…
– Это сперма сатира!
Нас всех тошнит, а Пан ехидно добавляет:
– Шерстяная лира! Я же вам говорил, секс и юмор.
Пан хлопает в ладоши, и появляются несколько женщин-сатиров. Они отводят нас к домам, висящим на ветках, где для нас приготовлены комнаты.
Я оказываюсь с Афродитой на одной огромной деревянной кровати с толстым и мягким матрасом. На столе стоит еда, но мы не решаемся к ней прикоснуться, подозревая очередную шутку «дурного вкуса».
Я вынимаю из рюкзака шкатулку с Землей-18 и осматриваю ее, чтобы убедиться, что она не пострадала во время высадки.
– Ты все еще думаешь о ней? – сухо спрашивает Афродита.
– Ее зовут Дельфина.
– Она же маленькая, крошечная. Всего несколько микронов. Меньше коверного клеща!
– Разве это имеет значение?
Издалека доносятся звуки флейты. Кто-то наигрывает грустную мелодию. Словно отвечая невидимому флейтисту, Орфей начинает перебирать струны своей лиры. Музыканты ведут диалог, рассказывая при помощи инструментов о своей культуре лучше, чем это удалось бы им словами.
Время от времени флейтист исполняет какой-нибудь очень замысловатый пассаж, но и Орфей не уступает ему. Я вспоминаю слова Эдмонда Уэллса: «Возможно, смысл жизни заключается только в поисках красоты».
Теперь оба инструмента звучат вместе. Именно так начиналось знакомство всех цивилизаций, до того как люди приступали к обмену стеклянными бусами и золотыми монетами, захвату заложников и битвам, чтобы выяснить, кто сильнее. Все начиналось именно так – люди вместе играли музыку.
К первому флейтисту присоединяются и другие. Услышав удивительную игру Орфея, многие сатиры тоже захотели играть с ним.
Вскоре играет уже целый оркестр. За окном я вижу в черном небе две луны Эдема. Афродита снимает верх купальника, ее прекрасная грудь обнажена. Она прижимается ко мне и приглашает потанцевать под музыку и стрекотание кузнечиков. Очень жарко.
– Я хочу тебя, – говорит Афродита. – В конце концов, может быть, это мой последний вечер, а завтра я уже буду принадлежать сатиру.
Этот аргумент мне кажется убедительным. Мы долго танцуем, наши тела блестят от пота. Мы ласкаем друг друга, сливаемся в поцелуе, она прижимает мою голову к своей золотой гриве. Ее глаза сияют как звезды.
Я хватаю скатерть и набрасываю на стеклянную сферу Земли-18, боясь, что Дельфина увидит нас. Афродита кладет сверху подушку и говорит:
– Надеюсь, они там не перегреются.
Мы хохочем, окончательно избавляясь от напряжения.
Афродита опрокидывает меня на постель, садится верхом и начинает раздевать.
Наше дыхание ускоряется.
«Это все-таки богиня любви», говорю я себе, словно оправдываясь. Но в то же время страх перед завтрашним днем, опасения, что я проиграю и превращусь в сатира, только разжигают мой пыл.
Мы занимаемся любовью механически, потом яростно, потом страстно, потом отчаянно, словно в последний раз. Афродита кричит, чувствуя приближение оргазма, так, будто хочет показать сатирам, что они не нужны ей, чтобы испытывать наслаждение.
– Я действительно тебя люблю, – говорит она.
– Ты это говоришь, чтобы поддержать меня перед завтрашним днем?
