Полусонное, идущее едва заметными волнами дыхание степи, запах свежей еще травы вселяли в генерала спокойствие и радость. Быстро, как в ускоренной съемке, над горизонтом поднималось солнце, и степь меняла свои краски. Она представлялась генералу в виде калейдоскопа, спешно развернутого вокруг бронепоезда. Неограниченного в своих возможностях, бескрайнего, посыпаемого пеплом его папиросы.
Иногда генерал Ларионов ложился в траву и наблюдал за жизнью ее обитателей. В его глазах эта жизнь представала такой же мелкой, как человеческая. Может быть, не столь жестокой. Жители травы деловито поедали друг друга, но занимались этим по необходимости, сообразуясь с древними биологическими законами. Они не испытывали взаимной ненависти. Ободренные неподвижностью генерала, эти существа бегали по его растопыренным пальцам, между которыми что-то уже проклевывалось, произрастало и колосилось. Можно утверждать, что через его руки прошел не один десяток муравьев, кузнечиков, тлей, жуков и тех многочисленных созданий, которым он затруднился бы дать имя. Находясь в районе ожесточенных боев Белой и Красной армий, они соблюдали строгий нейтралитет. Их умение не замечать общественные катаклизмы достигало абсолютной точки и вызывало у генерала восхищение.
В погруженных в траву генеральских пальцах было что-то посмертное. Если это и было связано с жизнью, то в каком-то широком, извечном смысле превращения человеческих тел в травы и деревья. Прижавшись лицом к примятым стеблям, генерал представлял себя на этом поле мертвым. С распростертыми руками, с присыпанной землей головой. Такими всякий раз он видел своих солдат после боя.
Генерал вспоминал, как однажды, еще кадетом, он отправился летом в военный лагерь. Во время полевых занятий приходилось рыть окопы на скорость. Стояла жара. Роя окоп в первый раз, он ужасно устал. К горлу подступала тошнота, ноги начинали дрожать. Он был мокрым от пота. Вырыв окоп, кадет Ларионов лег в него и закрыл глаза. Палящее солнце сменилось сказочной прохладой. Глухо, словно за сотни верст, до него еще доносились крики офицеров, звяканье лопат, топот лошадей по дороге, но это было уже не здесь. В другом, может быть, мире.
– Райская прохлада, – прошептал он, представляя, что лежит в могиле.
– Не время отлеживаться, кадет!
Откуда-то сверху, почти из проплывавших над окопом облаков, на него смотрел офицер.
– Я смертельно устал, – сказал мальчик.
Ничего не ответив, офицер отошел. Освобожденное им пространство тут же затянулось небесной, в белых пятнах облаков, занавеской.
– Спасибо, – беззвучно произнес кадет. Он не исключал, что это был ангел.
Генерал продолжал лежать. Он уже ощущал мощный зов снизу. Испытывал то успокоительное чувство врастания в землю, которое, как ему казалось, было знакомо всем убитым в бою. Убитые понимали, что всё для них уже кончилось, и могли наслаждаться пришедшим покоем. Неподвижность генерала была почти нездешней. Только внимательный взгляд часовых – генерал знал, что в целях безопасности за ним наблюдают, – не позволял ему окончательно предаться слиянию с землей.
Говоря о сути произошедшего летом 1920 года, Соловьев не мог не процитировать знаменитое определение М. А. Критского: «Конная масса т. Жлобы, втянутая в течение предшествовавших боев в образовавшийся узкий мешок, вследствие охватывающего расположения стойких фланговых частей русской армии оказалась окруженной со всех сторон. Вследствие получившейся естественной тесноты группа Жлобы утеряла в значительной степени главнейшее качество конницы – подвижность и маневренность»
[47].
Естественная теснота, в которую Жлоба вверг вверенные ему части, явилась результатом длительных продуманных действий генерала Ларионова. Словно опытный шахматист, генерал предложил противнику жертву. Это было несколько пешек по центру доски, проглоченных Жлобой с большой готовностью. Выиграв ряд локальных боев, выпускник Высшей авиационной школы не заметил, что места его побед располагаются на определенной оси и имеют четко выраженное направление. Когда, по мнению генерала, Жлоба продвинулся в этом направлении достаточно далеко, победы прекратились. По инерции Жлоба продолжал атаковать, но на этот раз противник и не думал отступать. И хотя армия генерала не контратаковала, все попытки красных пройти дальше разбивались на первой же линии окопов, вырытых, оказывается, более чем за неделю до этого.
Только ознакомившись с тем, сколь основательно была подготовлена в этом месте оборона, Жлоба начал понимать, что его победное шествие было не чем иным, как занятием белыми заранее обустроенных позиций. Полнота понимания пришла к нему в то утро, когда в тылу возглавляемых им войск показались первые цепи белых. В бой их вел лично генерал Ларионов, покинувший ради такого случая обжитый им бронепоезд. Генерал не был тем, кто рискует ради риска. Просто он знал, что иногда войско следует возглавлять самому. Такие моменты он чувствовал безошибочно.
Предупредив своих слушателей, что на время уходит от темы Жлобы, Соловьев напомнил им о знаменитом каховском прорыве. Имелся в виду тот эпизод войны, когда часть армии генерала Ларионова оказалась в окружении. Начались разговоры о сдаче в плен.
Генерал построил свое войско и закурил. Он выпустил несколько колец дыма, и собравшиеся завороженно следили за их парением.
– Это такой вопрос, – сказал генерал, – который я не желаю решать за вас. Кто хочет, пусть сдается.
Генерал двинулся было к своей лошади, но на полпути остановился. Пущенные им кольца всё еще висели в воздухе скорбными нулями. Генеральская лошадь била копытом. От строя отделились несколько десятков человек и угрюмо побрели к линии фронта. Генерал не произнес ни слова. Он смотрел на них без осуждения, скорее – удивленно. Он и сам не мог объяснить своей уверенности в том, что их ждет смерть. Он знал случаи, когда красные расстреливали только офицеров, а остальных ставили под ружье. Все молча смотрели, как уходившие двигались к роще: это была красная роща. Над ней собирались тучи. От движения людей под свинцовым небом прихватывало горло. Когда они наконец скрылись за деревьями, стало легче.
Такая это была странная война русских с русскими, когда солдаты, взятые в плен, на следующий же день могли сражаться за противоположную сторону. Они делали это так же беззаветно, как прежде. Было немало людей, для которых такого рода переходы вошли в привычку. Для кого-то это было единственной в условиях войны возможной работой. Для кого-то – способом жизни, когда, по большому счету, становилось уже безразлично, за кого воевать. Мирный экзистенс не давал этим людям необходимой остроты ощущений. Того пьянящего военного братства, которое только и доступно что перед лицом смерти. Останавливала эти переходы, как правило, пуля. Или шашка. Выбор, в сущности, был небольшим.
За рощей, где скрылись ушедшие, блеснула молния. Она была еще далеко, потому что гром подоспел лишь спустя минуту. Еще через минуту из рощи прозвучало несколько пулеметных очередей. И генерал, и его солдаты продолжали молчать. Возможно, были и еще очереди, но они уже не были слышны за дробью дождя, барабанившего по палаткам, каскам и полевым кухням. Это была дробь к выступлению. Под проливным дождем начали служить молебен.
