— А тебе навошта?
— Будьте любезны, — Себастьян подал визитную карточку. — Скажите, что князь Вевельский мечтает о встрече…
— Князь? — карточку бабища взяла за уголок, осторожненько, не то не желая измазать, не то ожидая некоей пакости. — Взаправду, штоль?
— Взаправду, — заверил Себастьян.
— Ну тады заходь. Князь… — она отступила, позволяя Себастьяну войти. — Славка! Славка, хватит дрыхнуть! Туточки тебя цельный князь…
Она кашлянула, ударила себя кулаком по груди и сказала:
— Звиняйте. Туточки тебя князь испрошают. А ты ходь он туды, — она махнула рукой в темный коридор. — Першая дверь… только знай, князь ты аль так пришел, но я за тобой пригляжу!
В доме пахло… странный запах, какой бывает в больнице или, пожалуй, еще в мертвецкой. Формалин и канифоль. Воск. Бальзамический раствор.
И само местечко, стоило заметить, было жутковато. Темный пол. И темные стены. Черные рамки траурных портретов, с которых взирают на Себастьяна старики, до того схожие друг с другом, что поневоле возникает подозрение об их родстве между собой.
Дверь отворилась со зловещим скрипом.
Пахнуло тленом и свежей выпечкой.
— Булки! Кому булки с пылу, с жару… — голос торговки проникал через приоткрытое окно.
— Славка, чтоб тебя…
Второй голос доносился откуда-то сверху.
— Вставай ужо!
И над головой поскрипывало, похрустывало, заставляя вспоминать, что дома сии были построены в незапамятные времена, и хоть бы горела Разбойничья слободка частенько, да, видать, пожары миловали Веселую улочку. И стоял дом, старел, пока вовсе не постарел, того и гляди рухнет под собственным немалым весом.
— Славка! — раздалось над самой головой.
И на плечо рухнул кусок серой штукатурки.
— Князь ждеть… да не знаю я, какой князь… но рожа, я тебе скажу, хитрая… так что иди давай, а то сопреть чего, опосля будешь плакаться… а что я? Чего пустила? Так, а может, взаправду князь… потом будешь плакаться, что проспала счастие этакое…
Себастьян отступил к окну и огляделся.
Гостиная была невелика и впечатление производила престранное: черные стены и мебель в черных же чехлах, украшенных многочисленными черными бантами. Огромная, пожалуй, чересчур уж тяжелая люстра, украшенная антрацитовыми подвесами. Столы и столики, расставленные вольно, отчего комната обретала некое неявное сходство с музеем.
Стеклянные колпаки.
И чучела под колпаками.
Черный ворон в жреческом облачении и пара кроликов — жених с невестой.
Серьезная ласка в черном фраке раскланивается перед парой котят, ряженых в кружево… десяток малиновок водят хоровод вокруг мертвого дрозда. Он уложен в махонький гроб, исполненный с величайшим искусством… рыжий разбойного вида кот, разодетый под цыгана, держит под руку толстую курицу, которая на этакого провожатого глядит с недоверием…
— Вижу, вас заинтересовала моя маленькая коллекция… — панна Бжеслава была хороша.
Чересчур уж хороша для безутешной вдовы.
Почему-то Себастьяну она представлялась иначе.
Дамой? Пожалуй. Полноватой, неторопливой, медлительной, какой и подобает быть четырежды вдове. И возраста почтенного, седины, которую подчеркивала бы черная кружевная мантилья…
Волосы панны Бжеславы были цвета золота, того самого, высшей пробы, на которое едино позволено ставить клеймо королевского казначейства. Кожа — бела, что фарфор. Очи голубые взирали кротко, трепетно…
Себастьян моргнул, отгоняя наваждение.
— Панна Бжеслава? Прошу прощения, мы не были представлены друг другу, — эту ручку Себастьян поцеловал с превеликою охотой, пусть и пахло от ручки аптекарской лавкой. Он оценил и короткие кружевные перчатки с обрезанными пальчиками, и сами пальчики, нежные, гладенькие, и розовые острые ноготки. — Себастьян Вевельский… старший актор…
— И князь, — она говорила низким грудным голосом, и глядела с усмешкой, будто бы наперед знала обо всем, что случится — а случится оно всенепременно — и, невзирая на это знание, давала Себастьяну играть в его игру. — Наслышана…
— Если вы о тех слухах, которые…
Панна Бжеслава махнула рукой.
— Бросьте, князь…
— Себастьян… просто Себастьян.
Аккуратное личико, но не сказать, чтобы идеальной красоты, меж тем невероятно притягательное в своей неидеальности. И эти чуть раскосые глаза, и нос курносенький, и губы пухлые, пожалуй, чересчур уж пухлые. А уж эта очаровательная щербинка между передними зубами.
— Слава… просто Слава.
Ей идет и траурное платье из черного тяжелого бархата.
— Слава, — повторил Себастьян, не без сожаления отпуская ручку. — Это ваши… работы?
— Да.
— Несколько неожиданно для женщины… но вам такое, наверное, уже говорили.
Не могли не говорить.
— Полагаете, оно меня не красит?
— Отнюдь.
— Я их не убиваю. Мне приносят мертвых животных, а я делаю их немножечко живыми, — Слава провела пальчиками по стеклу и поморщилась. — Опять она забыла пыль протереть…
Раздражение ее портило, и Слава об этом знала, а потому не позволяла чувству столь низкому портить себя. С чувствами она управлялась на редкость легко.
И это настораживало.
— Марта вас не… смутила? Порой она ведет себя ужасно, но…
— Вы привыкли?
— Увы. Она сестра второго моего мужа… этот дом принадлежал ему. Не выгонять же бедняжку? — прозвучало фальшиво, и Слава, поняв, что фальшь эта чувствуется слишком явно, пояснила. — Я бы выгнала, но увы, по условиям завещания не имею на это права. Марта будет жить здесь до самой своей смерти. И полагаю, назло мне она постарается прожить подольше…
Она вздохнула и постучала пальчиком по стеклу.
— Мои зверушки весьма ее раздражают.
— И это доставляет вам удовольствие?
— Считаете меня ужасной?
— Нет. Почему вы просто не съедете?
Четверо мужей.
Четверо небедных мертвых мужей. И панна Бжеслава вполне способна позволить себе дом, если не на королевской площади, то всяко в месте более приличном, нежели Веселая улочка.
— И оставить ее в уверенности, что она победила? Увы, порой доводы разума — ничто перед самолюбием. Да и привыкла я к ней. Вносит, знаете ли, в жизнь некое разнообразие.
— Мне казалось, ваша жизнь и так довольно… разнообразна.
Она присела и юбки расправила.
Картинная поза, но не смотрится неестественной, скорее уж подчеркивает хрупкую красоту честной вдовы. И вид на грудь открывается преотменный.
