Ну что же, по крайней мере он говорил откровенно.
— Пока что, — осторожно сказала я, — вы можете снять с нее ксерокопию. Я не решила, что с ней делать дальше.
Он просиял:
— Это будет просто чудесно!
Мы нашли магазинчик, где имелось копировальное оборудование, — невдалеке от министерства юстиции, и я осталась сидеть снаружи, греясь в лучах заходящего солнца, пока Халид с осторожностью и тщательностью человека, привыкшего иметь дело с раритетами, снимал копию. Идрис тоже вышел наружу, встал, опершись о дверь, снова закурил, с весьма взволнованным и озабоченным видом, потом посмотрел на меня, словно хотел что-то сказать, но ушел обратно внутрь, не произнеся ни слова.
В конце концов Халид вернул мне «Гордость рукодельницы», и мы пожали друг другу руки.
— Давайте-ка я запишу вам свой номер телефона, — предложил он. — Чтобы вы могли позвонить, как только что-то решите насчет этой книги.
Я улыбнулась:
— О’кей. — Мы оба достали свои мобильники, и я дала Халиду свой номер, включив свою трубку. Через пару секунд на экране засветилась информация, сопровождаемая громким сигналом:
«У вас 7 неотвеченных вызовов».
Черт побери! Имелось также три сообщения: два от Майкла и одно — у меня аж сердце стукнуло — от Анны.
Оставив сообщения в покое, я вбила в память номер Халида, закрыла клавиатуру и сунула трубку в сумку.
— Я позвоню вам, — обещала я профессору и отступила в сторону: они с Идрисом обнялись, прощаясь.
Когда Халид пропал из виду, Идрис повернулся и посмотрел на меня:
— Ну, что теперь?
Это был первый раз, когда он обратился ко мне после того, как мы покинули отель, где работал Садык. Солнце напекло голову, и у меня под черепом уже начало постукивать. Мы прошли на угол, за которым открывалась авеню Мухаммеда V, и уже приближались к вокзалу, когда я наконец нашла слова для ответа.
— Я, наверное, все испортила, — жалким голосом пробормотала я. Мне было тошно от себя самой. — Я понимаю, вы меня, видимо, презираете, и я вас не виню… я намерена все привести в порядок, правда, твердо намерена.
Я подняла на него глаза, но он стоял против солнца, я не видела выражения его лица. А в следующее мгновение весь мир вдруг завертелся и опрокинулся, я оказалась на земле, а перед глазами плясали огненные звезды.
— Джулия!
Он поднял меня, поставил на ноги и потащил вверх по лестнице, в тень здания вокзала. Вскоре я обнаружила, что сижу на оранжевом пластиковом стуле, а передо мной лежит огромное пирожное и стоит бутылка минералки.
— Вы же целый день ничего не ели! — укоризненно сказал Идрис.
— Вы тоже.
— Я привык обходиться и к здешнему солнцу тоже привык, а вы — нет. Я-то думал, хиджаб защитит вас от него, но сегодня жара просто убийственная.
«То же самое можно сказать и про вас», — подумала я.
Я вонзила зубы в пирожное, на тарелку посыпались крошки миндаля.
За его плечом я видела информационный щит с объявлениями: поезд на Касабланку отправлялся через пятнадцать минут. Вполне достаточно времени, чтобы успеть купить билет и снова пуститься в бега. Мысль была соблазнительная. Паспорт у меня был с собой, а в сумках, оставшихся в доме Идриса, не было ничего такого, без чего я не смогла бы обойтись. Ночь можно провести в какой-нибудь никому не известной гостинице в Касабланке, а на следующий день сесть на первый же самолет в Лондон и там укрыться в своей новой квартире. И что потом? Потом… будущее сейчас представлялось мне как огромная черная пустота. Вот Кэтрин здорово повезло. Нашелся человек, который так ее любил, что отправился за ней через океан, рисковал жизнью, чтобы вернуть ее домой и сделать своей женой. А меня преследует бывший любовник, тоже притащился за мной через океан, да еще и с собственной женой на прицепе, и все это — чтобы отнять подарок, который сам вручил мне, чтобы поставить точку в нашем романе.
— Я должен извиниться перед вами, — вдруг сказал Идрис.
— Это был тепловой удар. — Я немного повеселела. — Вы ни в чем не виноваты.
— Не за это. За свое поведение сегодня. Я с вами за целый день не разговаривал после того, как вы поведали мне свою историю. Надо было хоть что-нибудь сказать, да я просто не знал, что именно. Вы поделились со мной грустными воспоминаниями, и мне стало стыдно — вы были со мной так откровенны…
Я было подумала, что Идрис употребил не те слова, что его подвел английский, что на самом деле он хотел сказать, что ему стыдно за меня, но он вдруг стал рассказывать о себе — быстро-быстро, так что я едва успевала следить за мыслью:
— Когда у Франчески закончился контракт и она уехала, я был совершенно опустошен. Даже хотел умереть. Некоторое время думал, что это окажется лучшим выходом из тупика. Но каким-то образом все же продолжал жить — ел, пил, дышал.
И хотя превратился в жалкое подобие себя прежнего, все-таки это был я. Семья здорово помогла мне тогда. Франческа вернулась в Штаты, и мы некоторое время даже поддерживали связь. Она писала, что собирается разводиться с мужем, и спрашивала, смогу ли я уехать из Марокко и приехать к ней. Я даже сходил в их консульство, узнать насчет визы, но мне, конечно же, отказали: кто ж пустит в Штаты одинокого мусульманина, да еще из страны, откуда вышло столько разыскиваемых полицией радикальных исламистов, к тому же после теракта девятого — одиннадцатого, и едущего с непонятными целями? Я бы на их месте тоже не дал мне визы. Я, безусловно, не мог им ничего сказать о своих взаимоотношениях с Франческой: она была моим преподавателем в университете, была замужем, сведения о нашей связи вызвали бы скандал. Меня за это даже в тюрьму могли засадить, а ей навсегда запретить въезд в Марокко. Ну и вот, после всего этого я забросил учебу и стал работать в такси, полный день, даже ночью, лишь бы забыться, и вернул семье все деньги, которые они на меня потратили. Это было шесть лет назад. Вот видите, Джулия, я вовсе не презираю вас, потому что я и сам знаю, что такое разбитое сердце…
Я не знала, что сказать. Никакого шока я не испытала, но удивлена была безмерно. Идрис отнюдь не казался мне человеком, способным отдаться страсти. Он выглядел спокойным и сдержанным, способным держать себя в руках и контролировать эмоции, человеком, пребывающим в полном согласии с окружающим миром. Какой, однако, обманчивой может оказаться внешность! Я облокотилась на стол, забыв, где нахожусь, и положила ладонь на его руку. Он отпрянул, словно я его обожгла.
Теперь на нас смотрели. Конечно, одно дело поднять с земли упавшую от жары в обморок женщину, но совершенно другое — когда женщина на глазах у всех демонстрирует свою привязанность.
— Перед тем как потерять сознание, вы сказали, что намерены теперь все привести в порядок. Что вы имели в виду?
Я достала свой мобильник и положила на стол между нами.
