– На ночь его здесь оставите, инквизиторы, – скорбным голосом сообщила Амалия.
– Не извольте беспокоиться, не оставим, – заверил городовой. И для чего-то пояснил: – В дом к протоиерею занесем.
– Боже мой, какой же он прекрасный. – Амалия вдруг заплакала. – Я люблю его еще больше!
– Вы что же, сударыня, знакомы с преступником? – оживился служивый. – Можете назвать фамилию, имя? К какому сословию принадлежит?
– Ну что вы, господин офицер, Амалия Карловна никого не знает, – оттесняя рецензентку плечом, торопливо заговорил секретарь. И, подмигнув городовому, интимно понизил голос: – Вы же видите, офицер, дамочка не в себе. Прошу заметить, госпожа Коган не какая-нибудь там легкомысленная девица, она почтенная сотрудница издательства «Скорпион». Просто перестаралась с шампанским.
«Господин офицер» немного успокоился и шагнул к Амалии, собираясь забрать банку. И в этот момент Амалия, оттолкнув постового, вдруг припала губами к стеклу в том месте, где в формалиновой жиже виднелся приоткрытый рот покойника.
Изумленный городовой двумя руками схватился за склянку, с силой дернув на себя. Завладев объектом, он развернулся и засеменил к дому протоиерея.
Амалия внезапно топнула ногой, и, глядя в спину удаляющемуся стражу порядка, с надрывом закричала:
– Я все равно спасу его от поругания! Этой же ночью спасу! Он лучше вас! Выше! Чище! Прекраснее! Вы и мизинца его не стоите!
– Ну-ну, Амалия Карловна! Возьмите себя в руки! – пытался урезонить Синюю Гусеницу секретарь, пока Шляпник индифферентно стоял в стороне, на всякий случай делая вид, что он не с ними.
– Не смейте меня трогать! – истерично блажила рецензентка. – Вы мизинца его не стоите! Слышите, Лианопуло? Уберите руки! Я сама дойду.
Она покачнулась и снова едва не упала.
– Елисей Макарович, Ольга Павловна, помогите же! – суетился секретарь. – Амалия Карловна сама не своя.
Шляпник обхватил всхлипывающую Гусеницу за плечи справа, Долли зашла слева, и сотрудники «Скорпиона» повели рецензентку к виднеющемуся сразу за церковью дому, направляясь к парадному, на которое сумбурными взмахами коротких полных рук указывал секретарь.
– Сюда, прошу! Заводите в подъезд!
Проводив Амалию до подъезда, Долли дальше не пошла, решив, что мужчины и сами справятся, а ей пора домой. Она шла и думала о задании, которое, похоже, выполнила на отлично. Не огрызалась, не выказывала норов, хотя в некоторых ситуациях и могла бы. Она молодец. Лев останется ею доволен.
Как и договаривались, Долли сумела войти в жизнь редакции так, чтобы не вызвать подозрений и сделаться своей. И даже, как Лев и просил, напечатать в альманахе стихи Александра Зорина.
Москва, наши дни
В отличие от других следователей городской прокуратуры Виктор субботние дежурства любил. Особенно летом, вот как сейчас, в самом конце августа. Оно и понятно – у большинства сотрудников имелись семьи, и, как следствие, в выходные их выгоняли на прогулку в парк. Или зазывали в торгово-развлекательный комплекс на шопинг и просмотр блокбастеров. У Виктора же не было ни семьи, ни детей. Одна только робкая надежда, что жена Оксана когда-нибудь раскается в содеянном и попросится обратно. Хотя куда ей проситься? В двенадцатиметровую комнатушку в коммуналке на Басманной?
На Басманную следователя завлек приятель Борис Карлинский. Карлуша, как Виктор его называл. Практикующий психолог-психиатр из института Сербского, активно сотрудничающий с силовыми ведомствами при подборе кадров, доктор Карлинский не только составлял психологические портреты кандидатов, но даже мог спрогнозировать их дальнейшее изменение после нескольких лет работы в структуре МВД. А также подвизался в прокуратуре в качестве консультанта.
Узнав приятеля поближе, Виктор пришел к выводу, что перед ним ярчайший пример сибарита и гедониста с неисчерпаемым запасом бьющей через край жизненной энергии. В ранней юности Виктора одолевала невероятная стеснительность, с которой он усиленно боролся, однако не всегда успешно, и потому страшно завидовал напористым и энергичным людям, не испытывающим проблем в общении. Таким вот гедонистам и сибаритам, как Боря Карлинский.
Основной же своей проблемой считал ужасно неудачное сочетание фамилии и имени – угораздило же его родиться Виктором Цоем! Хорошо, хоть не Робертовичем. Семейное предание гласит, что, посетив в феврале восемьдесят третьего года совместный электрический концерт групп «Кино» и «Аквариум», московский кореец в десятом поколении Максим Цой так вдохновился раскрашенными в темный грим и разодетыми в костюмы со стразами музыкантами, а особенно своим однофамильцем, распевающим под гитару «Алюминиевые огурцы», что прямо там, на концерте, торжественно поклялся – если будет когда-нибудь сын, назовет его Виктор.
Сын родился ровно через год, и благодаря отцу, сохранившему верность данному слову, стал заложником собственного громкого имени. Если в саду, куда ходил маленький Витя, лишь некоторые подкованные в отечественном роке отцы зажимали его в раздевалке между шкафчиками и допытывались, правда ли, что имя его Виктор, а фамилия – Цой, то в школе, поступление в которую пришлось как раз на год гибели всенародного кумира, первокласснику Цою не давали прохода. Где-то классу к шестому особо остроумные старшеклассники освоили шутку – рассредоточившись в туалетах на разных этажах, подстерегали его и требовали, чтобы Витя спел им «Группу крови». Или «Кукушку». Или «Звезду по имени Солнце». Мальчик мучился, плакал, но из принципа не пел. Но старшеклассники не отставали. И добились того, что Витя вообще перестал посещать школьные сортиры, предпочитая терпеть до дома, лишь бы не слышать насмешек и издевательств. Нужно ли говорить о том, что песни Цоя парнишка терпеть не мог, как и музыку во всех ее проявлениях?
Отец, устроивший из жизни сына бесконечный перформанс, вскоре перебрался на жительство в Европу, предоставив сыну разбираться с проблемами самому. Маму в свои дела мальчик не посвящал, видя, что у нее другая жизнь с другим мужчиной и он им совсем неинтересен. Поэтому семиклассник Цой самостоятельно вынес отцовскую гитару на помойку, а диски раздал друзьям.
К окончанию школы Виктор делил людей на две группы – на тех, кто по поводу и без пытались иронизировать над его особенностью. И на остальных, которые после первого удивления необычности имени больше не замечали.
Задумываясь, кем бы он хотел стать, мальчик все больше склонялся к профессии следователя. Прежде всего потому, что всей душой радел за справедливость. Да и, честно говоря, мечтал утереть нос своим обидчикам – уж следователю Цою никто не посмеет прокричать в лицо про «Огурцы» и «Кукушку»! Была и еще одна причина. Летом, на каникулах, он был отправлен на дачу к деду, и на чердаке старого дома обнаружил клад. Клад хранился в старой спортивной сумке с советским гербом и состоял из подборки журналов «Наука и жизнь» за семидесятый год и одного-единственного англоязычного комикса под названием «Синий жук», датированного тысяча девятьсот шестьдесят седьмым годом. Пытливый мальчик запасся словарем, и уже к вечеру знал его содержание.
