Он перестал сверлить меня глазами и, улыбнувшись, сел за руль, указав на соседнее кресло.
– Прошу, мадемуазель, садитесь и поехали! Вас ждут апартаменты в самом сердце столицы.
– Это все, конечно, очень хорошо, про сильные и слабые стороны и про умение давать отпор, – начала заводиться я. – Но вы, Борис Георгиевич, ведь тоже повели себя как жулик! Деньги-то вы у Натальиного друга взяли! Взяли, и использовали на свои нужды, чтобы выкупить проигранные часы!
Нимало не смутившись, Карлинский парировал:
– Ничего не поделаешь, родная, за все в этой жизни приходится платить. И за походы в казино тоже. Тем более что это я избавил Натальиного друга, как ты изволишь называть депутата Родимова, от пагубной игровой зависимости. Теперь Кирилл Григорьевич только зритель. А раз Кирилл Григорьевич не несет расходов на игру, пусть оплачивает расходы того, кто помог ему побороть нездоровое пристрастие. Господин Родимов теперь еще долго будет ощущать себя благодетелем, а это благотворно сказывается на самооценке, особенно депутатской.
– А ваша собственная игромания вас не смущает?
– Абсолютно нет. Игра – всего лишь выход эмоциональной усталости.
– Вы проигрываете большие деньги. И даже вещи, и это особенно позорно.
Карлинский словно ждал этих слов. Он ткнул в меня пальцем, сверкнул глазами и обличительно проговорил:
– Вот! Вот оно, пагубное влияние доктора Белоцерковской! Скажи мне, Софья, что такое позор?
Я уже хотела было рассказать, какое значение я вкладываю в это понятие, но потом поняла, что вопрос чисто риторический, ибо доктор Карлинский тут же продолжил:
– Правильно, это боязнь навлечь на себя презрение окружающих. Тебе, душа моя, важно, что о тебе подумают другие. А это вообще не должно тебя волновать. Как не волнует меня. Я хорошо зарабатываю, у меня нет проблем с деньгами, и, поверь, сегодняшний эпизод с часами – это лишь частный случай, досадное недоразумение, не более того. Я ходил, хожу и буду ходить в подпольные катраны, и мне плевать, что думают об этом окружающие. Для меня это наиболее приемлемый вид эмоциональной разрядки. Я же не брожу по ночам с обрезом, высматривая, кого бы пристрелить, хотя такой выход эмоциональной усталости в моем случае тоже вполне возможен. Но мне бы не хотелось усложнять и без того непростую свою жизнь.
Я вспомнила вдруг дядин разговор с деканом в коридоре института и спросила:
– Ну как, он вам сказал, где прячет трупы?
– Кто? – не понял Карлинский.
Открыв портсигар, Карлинский обнаружил, что сигареты кончились, но это его не смутило. Порывшись в пепельнице, дядя выудил окурок пожирнее и вопросительно уставился на меня.
– Красавец из института Сербского.
Прикурив от «Зиппо», едва не опалившей его густые длинные ресницы, ответил:
– Пока что нет, но непременно скажет. Родная, пристегнулась? Теперь держись как можно крепче и не ной, я медленно не езжу. Если боишься – можешь зажмуриться. Некоторым помогает.
Москва, август 1910 года
Близилась полночь. Долли догадывалась, что в доме графини о ней беспокоятся, но к тетушке не поехала, а отправилась в «Метрополь», где остановилась Лили. Дело не требовало отлагательств, необходимо было заручиться поддержкой.
Хмурый портье отказывался пускать ее к подруге, ссылаясь на то, что гостей отеля запрещено беспокоить в столь позднее время, но Долли телефонировала снизу, и Лили спустилась за ней.
Взглянув на подругу, Долли снова ощутила утраченную было уверенность в том, что все будет хорошо. Преисполненная веры в себя, Лили мечтала блистать на сцене в амплуа героини и приехала в Москву с намерением показаться владельцам кафешантанов и театров-буф. Она обладала отменным слухом, исключительной пластикой, а также обретенными в эстетическом пансионе навыками сценического движения. К тому же природа наделила Лили густыми каштановыми волосами, игривой яркой внешностью и складной фигуркой, так что ее расчеты были вполне оправданны.
Поднявшись на этаж, девушки закрылись в номере, и экспрессивная Лили бросилась подруге на шею.
– Долли! Прелесть моя! Как я рада тебя видеть! Случилось такое!
– Я на секунду, буквально на пару слов, – не снимая шляпки, проговорила Долли.
– Милая! Я так счастлива! – кружа подругу по номеру, по-английски запела Лили.
С самого первого дня, когда только встретились в пансионе, девочки говорили между собой по-русски, дабы чувствовать себя увереннее и не забывать родной язык. Теперь же, вернувшись в Россию, они общались исключительно на английском – им нравилось, когда окружающие не понимают беседы.
– Я думала, что способна всего лишь на мюзик-холл, а меня пригласили в театр! В самый настоящий драматический театр! Я так и вижу на афишах мой портрет и надпись: «В роли Пьеретты бесподобная и неподражаемая Лили Грин»!
Лили привыкла называть себя Грин. Так же как и Долли, она получила свое прозвище от леди Эмили. Во время первых уроков свободного танца только что принятых девочек просили двигаться так, как им хочется, присматриваясь, кто к чему способен, и две маленькие русские ученицы стали танцевать в совершенно разных манерах.
Долли выверяла каждый жест, принимала грациозные позы и старалась двигаться как можно пластичнее. Ее подруга отдалась на откуп чувствам.
Хозяйка пансиона взирала на новеньких недолго. Буквально через минуту захлопала в ладоши и, остановив музыку, раздраженно проговорила, с неприязнью глядя на Лили:
– Дитя мое, ты чрезмерна и нарочита! И демонстративно вульгарна, как зеленая лилия в петлице Оскара Уайльда. Умерь свой пыл!
Леди Эмили ошиблась – эпатажный эстет Уайльд носил в петлице вовсе не лилию, а зеленую гвоздику. Но прозвище прижилось, и маленькую русскую с легкой руки наставницы стали называть Лили Грин.
– Прошу тебя, рассказывай, – оживилась Долли, с нетерпением глядя в румяное лицо и сияющие глаза подруги.
Приехав в Москву, Лили почти сразу же получила ангажемент в ресторане Большой московской гостиницы на Воскресенской площади. В этом месте устраивались «ужины после театра» для артистической и художественной богемы, ибо гостиница была расположена чрезвычайно удобно – рядом театры Большой и Малый, да еще и Художественный, не говоря о частной опере Зимина и нескольких клубах помельче.
– Вчера, после выступления, ко мне в гримерку пришел – знаешь кто? – восторженно зашептала подруга.
– Лили, как это на тебя похоже! Хватит интриговать! Ты ведь нарочно устроилась в эту театральную Мекку на Воскресенской площади, чтобы к тебе приходили в гримерку! Снова заглядывал Герман фон Бекк?
– Причем здесь фон Бекк? – неожиданно разозлилась Лили. – Что ты пристала ко мне с фон Бекком? Если тебе понравился фон Бекк, забери его себе!
