Народ тащился. Писатели в углу опрокидывали одну за другой и были совершенно довольны.
Я взял себе третье пиво.
Какая-то дама бросилась на шею писателю Перелехову, когда он вышел из туалета, – но Перелехов одной рукой умело отстранил даму, а другой рукой столь же умело налил себе ещё пятьдесят.
– Мужчина должен питаться водкой, – сказал он нам. – Водкой и изюмом.
Все кивнули. Спорить было глупо и незачем. Перелехов хлопнул по плечу Боголюбова.
У Перелехова на пальце правой руки была заметна мозоль от спускового крючка автомата.
Не далее как вчера оба они – самые знаменитые сочинители страны – участвовали в прямой линии с президентом, телефонировали из Владивостока в столицу, и оба задали неудобные, сенсационные вопросы; президент обоим писателям ответил.
А куда бы он делся.
Это был разговор на равных.
Писатели Перелехов и Боголюбов были умны, бесстрашны и широко известны – эту комбинацию не мог проигнорировать даже президент.
Писатели торжествовали.
Настроение было приподнятым, и продолжало приподниматься.
Елизаров жарил, его гитара гремела, а голос не осёкся ни единого раза.
«Хорошо, – думал я, завидуя и радуясь, – очень хорошо».
Всегда хорошо, когда есть неподалёку кто-то талантливый, бешеный, настоящий.
Когда есть такой, хотя бы один, хотя бы в малый конкретный момент времени, теперь и тут, в клубе на краю Тихого океана, в городе моряков и контрабандистов, – тогда не всё пропало, тогда все знают, зачем жить, что хорошо и что плохо, кто прав, кто неправ; кто пидор, а кто наоборот.
Я выходил покурить; на улице было темно, пахло большой водой, девичьим по́том и контрабандными корейскими сигаретами.
Со стороны Амурского залива ветер гнал белые клочья тумана.
Не помню, сколько прошло времени. Елизаров неутомимо уничтожал публику самыми убойными и неполиткорректными песняками, какие только можно вообразить. Публика признала себя уничтоженной.
Опустилась сырая ночь.
Расходились – оглушённые, обессиленные, вычерпанные, взвинченные.
Из громадной толпы, только что сходившей с ума и оравшей дикую брань, всего только двое упились в хлам, их тела бережно вынесли соратники; прочие, хоть и вспотевшие изрядно, покинули место на своих двоих.
Елизаров ещё около получаса фотографировался с поклонниками.
Когда всё стихло – на трёх такси поехали ужинать в город, в ресторан.
От шума все оглохли и первое время перекрикивались.
Елизаров выглядел бледным и измождённым.
Едва он вошёл в кабак, как две официантки попросили у него автографы. Елизаров кротко уточнил:
– Вы уверены, что я тот, кто вам нужен?
Девочки кивнули. Елизаров расписался и заказал салат и воду без газа.
Я ощущал себя членом свиты Майкла Джексона.
– Миша, – сказал я Елизарову, – ты пел три часа подряд. Зачем такие жертвы? Клубный концерт обычно длится пятьдесят минут.
– Знаю, – сказал Елизаров. – Я заранее так решил. Люди специально приехали. Многие – за тысячу километров. Надо было дать им всё. – Елизаров стеснительно пожал плечами. – Неизвестно, когда я ещё сюда доберусь. Может, вообще не доберусь.
– Доберёшься, – сказал я. – Девять часов – ерунда.
– Нет, – возразил Елизаров и признался: – У меня аэрофобия. Я летал на самолётах четыре раза в жизни. Это мой пятый перелёт.
– Миша, – спросил я, – зачем в твоих песнях так много мата?
– Не знаю, – ответил Елизаров, – я у них не спрашиваю. У песен. Они как-то сами собой выходят. Одни – с матом, другие – без мата. Я недавно посчитал – у меня двести песен. Из них примерно сто пятьдесят с матом, и примерно пятьдесят без мата. Я могу целый концерт собрать из песен без мата. Я пробовал. Но люди хотят с матом.
– Ясно, – сказал я. – В принципе, им виднее. Людям. Они хотят быть счастливыми. Сегодня я видел триста счастливых.
– В Москве приходит по четыреста, – сказал Елизаров.
– Тем более, – сказал я.
На следующий день улетели, уехали: кто в Москву, кто в Донецк, кто в Тулу, кто на остров Путятина, – и с тех пор не виделись.
Матерщинники, хулиганы, хамы, бездарности, певцы режима, автоматчики, уголовники, лютые циники, члены запрещённых партий, алкоголики, миллионеры, нищеброды, волки позорные, в высшей степени подозрительные личности с депутатскими ксивами и удостоверениями майоров непризнанных республик, лауреаты премий, кулачные бойцы, невротики, мужья шикарных жён, отцы семейств, опять и снова – хамы и грубияны, здоровяки – и страдающие от тяжёлых болезней, безвыходно умирающие – и до краёв переполненные физическими силами, проныры, ставленники Кремля, переведённые на все языки, опубликованные во всех журналах и газетах, экранизированные, поставленные в театрах, оплёванные и возвеличенные, сомнительные и бесспорные, объявленные бездарными и гениальными, неудобные, вредные, скверно одетые, иногда богатые, но чаще пустые, раскритикованные, неоднократно выведенные на чистую воду, жёсткие, угрюмые, то пьяные, то трезвые, все разные, кто с правой в челюсть вломит, кто на болевой возьмёт, кто нахер пошлёт, кто песню споёт – а кто, если нужно, и в лоб застрелит; абсолютно ненормальные, приговорённые, презираемые и боготворимые, гадкие и романтические, многодетные и бездетные, возлюбленные и растоптанные, вредные и полезные, битые и клятые, всякие, но все – настоящие, не совравшие ни в единой ноте, ни в единой букве, не сдавшие ни себя, ни свой язык, ни свою кровь, ни свою Родину, которая везде – разная, но всегда – единственная, одна на всех, от Калининграда до Шикотана, от Балтийского моря до Южно-Китайского, от Первого из Рязани до Последнего из Удэге.
На этой земле в это время у нас нет ничего и никого, кроме нас самих.
