Перед полётом и во время его я, разумеется, изучил все карты, какие нашёл. Остров Пасхи представлял собой вершину древнего вулкана, поднявшегося над поверхностью воды в незапамятные времена и со временем обросшего какой-то землёй, принесённой ветром.
Здесь был всего один населённый пункт – столица, административный центр, порт; город с населением в пять тысяч человек, из которых бо́льшая часть – коренные жители, самостоятельный этнос, приблизительно принадлежащий к красной расе, к полинезийской группе народов, – но, разумеется, совершенно отдельный от других, ибо до ближайших соседей – полинезийцев, микронезийцев и меланезийцев – было ещё пять тысяч миль пустой воды.
Дальше, чем от Москвы до Парижа.
Масштабы расстояний в этой части великого океана меня совершенно потрясали.
Здесь можно было бесследно утопить всю Евразию.
И одновременно на самом острове люди жались друг к другу.
Я закинул сумку за спину и зашагал в темноту; в руке сжимал распечатанные карты, с указанием масштаба; я точно знал, где мне повернуть.
Было темно, я оказался в одноэтажной, но весьма богатой деревне, с белыми деревянными домиками под шиферными крышами, с мощёнными камнем дорогами, с тротуарами и канавами вдоль обочин.
Для уверенности я закурил. После 22-х часов полёта покурить хорошо.
Свет в домах не горел. Был поздний вечер или ночь, а может, раннее утро; я, прилетевший с другой стороны мира, не понимал и не чувствовал местного времени и просто шагал в выбранном направлении. Бе́рега и океана не видел, – океан шевелился где-то в стороне; справа и слева тянулись одноэтажные домики. Какое-то время я шёл в темноту, непрерывно сверяясь с картой, подсвечивая её фонариком телефона, потом сзади хрюкнул сигнал, подвалило самое настоящее такси, и дядька лет шестидесяти, похожий на всех таксистов в мире, узнав адрес, в три минуты довёз меня до места, взял 10 долларов и газанул, удовлетворённый.
Хозяина отеля звали Мэлвис, он имел рост под два метра и выглядел чрезвычайно доброжелательным дядькой, моим ровесником, с внешностью настоящего инопланетянина; всё время, пока мы разговаривали и пересчитывали деньги, я наблюдал за его мимикой и движениями ярких белков: в зависимости от угла взгляда и от освещения хозяин Мэлвис выглядел то негроидом, то полинезийцем, то испанцем; узкоплечий, лишённый мускулов, мягкотелый, он походил на большой кусок тёплого масла, его хотелось намазать на хлеб.
Первым делом хозяин Мэлвис объявил цену, уже оговоренную заранее, и когда я кивнул, он спросил, намерен ли я заплатить ему традиционные чаевые в размере десяти процентов. Я кивнул повторно. Тогда, сказал хозяин, заплати их сейчас.
Я заплатил. Денег было не жалко. Я уже понимал, что попал в правильное место.
В отеле было четыре номера, разделённых фанерными перегородками, и терраса с плетёной мебелью и кафельным полом; и, разумеется, wi-fi – куда без него?
Перед тем как уснуть, написал жене, что добрался, что всё круто, и что остров Пасхи невероятно красив.
На местном языке остров назывался Рапа-Нуи.
Так же именовал себя и здешний народ.
Остров имел форму треугольника, от угла до угла – примерно 25 километров. Единственная асфальтовая дорога опоясывала его.
С утра хозяин Мэлвис напоил меня хорошим кофе и поинтересовался, будет ли гость брать в аренду автомобиль. Я отказался; спросил, нет ли мопеда или скутера, – не было ни того, ни другого; сошлись на велосипеде.
Велосипед стоил 50 долларов в день.
Велосипеды я не любил. В детстве год потратил на занятия шоссейными велогонками – это достаточно тяжёлый вид спорта; тяжелее, наверное, только лыжи. Но для изучения острова Пасхи велосипед подходил идеально. Я оседлал поскрипывающий, видавший виды снаряд и покатил.
За день – с утра и до заката – объехал весь остров, сделал несколько десятков фотографий, сильно обгорел на осеннем мартовском солнце.
Я получил, что хотел, – это был край земли, последний полустанок, дальше обрывались все дороги.
На острове было две маленьких бухты, где человек мог войти в воду, не рискуя тут же погибнуть. Вся прочая береговая линия представляла собой нагромождение вулканических глыб; волны, каждая размером с трёхэтажный дом, бешено и неостановимо расшибались о чёрную остроугольную твердь, готовые растерзать любого, кто вздумает шутить с океаном.
Я шутить не собирался. Я был преисполнен уважения к большой воде.
Я мысленно посылал океану сигналы: прими меня, я знаю, что ты громаден, а я ничтожен.
Мне было важно, чтоб он принял меня за своего.
Океан – благословенный Пацифик, величайший из водоёмов планеты, бесконечный, смертоносный – был повсюду, его поверхность сверкала то золотом, то медью.
Я, как всякий сухопутный человек, обожествлял океан; мне казалось, что, как только я коснусь его текучего тела – он тут же сообщит мне некие важные истины, одарит какими-то уникальными энергиями.
Солнце жарило вовсю.
Пахло необычно, странно – сладким картофелем.
Когда я, умаявшись давить педали, слезал с велосипеда и отходил с дороги в сторону, закуривал и оглядывался, – я ощущал под ногами пустоту, как будто ходил по натянутой поверхности циклопического барабана. Весь остров представлял собой вершину вулкана, залитую напластованиями лавы. Почву, сырую землю всю нанесло ветрами, понемногу, за тысячи лет. В одних местах плодородный слой составлял двадцать сантиметров, в других – больше метра. Под тонким слоем грунта ноги угадывали обман, пористое ничто.
Повсюду были рассыпаны куски вулканического стекла – обсидиана: чёрные, блестящие, с острыми – можно бриться – краями; я насобирал целую сумку.
Были времена – здесь росли дикие леса, но аборигены, расплодившись, вырубили рощи под корень, и в своё время это стало причиной природной катастрофы. Нет леса – нет и почвы; однажды остров пережил эрозию: ветра́, принёсшие на остров частицы земли, теперь так же унесли, сдули эту же самую землю; островитяне едва не погибли.
Но человек живуч. Слишком живуч, я бы сказал. Никакая земная тварь не умеет так драться за себя, как дерётся разумный человек.
Однажды, в XIX веке, на остров приплыли с континента колонизаторы, вооружённые огнестрельным оружием. Они забрали всё мужское население, официально – подрядили работать, а на деле – превратили в бесправных невольников.
Почти все увезённые на континент островитяне скончались от болезней: у них не было иммунитета ни к холере, ни к оспе, ни к туберкулёзу.
Немногочисленные уцелевшие рапануйцы смогли вернуться домой, но теперь, в свою очередь, они привезли на себе болезнетворные бактерии – и радостно встретившие их родственники в последующие годы также массово вымерли от тех же инфекций.
В худшие времена народ рапа-нуи насчитывал едва несколько сотен человек.
