Ещё хорошо освежает пропущенный удар кулаком в скулу.
Перезагрузку могут дать также алкоголь и другие сильные допинги, но мне удалось остановиться на мелководье этого великого океана, не заходя в опасные глубины.
Хорошо обновляет человека любовь, но она приходит нечасто.
Очень неплохо освежает неожиданное богатство – то, что называется у бизнесменов «большой приход», – но большие приходы бывают ещё реже, чем большая любовь.
Может быть, в дальних перелётах моё спасение, думал я, возбуждаясь всё больше и больше; может, таким образом я научусь обновляться.
Я разыскал в интернете контакты отеля, расположенного на острове Пасхи, дозвонился на другой конец глобуса и забронировал номер.
Мой деревянный английский никак не смутил собеседника на той стороне – собеседник владел языком международного общения немногим лучше меня; короче говоря, мы прекрасно поняли друг друга, я справился со всеми числительными и прилагательными. Для парня из деревни Узуново, выучившего язык Чосера и Шекспира в сорок лет, это было сильно. Преодоление языкового барьера – великое наслаждение.
Возбуждённый удачей, я даже отыскал в мировой сети веб-камеры, установленные на острове; то была странная и оригинальная забава, подаренная человечеству цифровыми технологиями: нажав кнопку, можно было увидеть, как будто собственными глазами, в режиме реального времени любой укромный уголок планеты: хочешь – мост Золотые Ворота, хочешь – набережную Санта-Лючия.
Но веб-камеры, обозревающие остров Пасхи, транслировали только непроглядный мрак, рассеиваемый светом редких фонарей.
Ага, подумал я, это же обратная сторона мира, у меня сейчас день, а там-то наоборот!
Решил дождаться ночи и ещё раз глянуть, как выглядит легендарный остров при свете солнца; но потом закрутился с делами и забыл.
Дел было дохрена: я писал два сценария и примеривался к третьему, просиживал за экраном по двенадцать часов в день, много читал – и переживал, очевидно, удачные, счастливые времена.
Но неожиданная идея свалить, сбежать из этих времён, пусть и счастливых, ото всех хлопот, так далеко, как только можно, – уже захватила меня с головой и потрохами; я чувствовал азарт охотника.
Отдалиться на максимально возможное расстояние.
В самую что ни на есть жопу мира.
В такое место, откуда Москва будет казаться просто зыбким сном.
Глядя на себя и ситуацию со стороны, я понимал, что это так или иначе – не настоящее, не до крови; не вопрос жизни и смерти, а всего только специфическая проблема из жизни интеллектуального работника, пролетария умственного труда, сравнительно благополучного, уважаемого в своём кругу. Но я придавал этой проблеме большое значение: голова у меня была одна, и она меня кормила, как ноги кормят футболиста, как ловкость кормит циркового жонглёра. Кроме того, моя голова кормила ещё четверых домочадцев. Голову я берёг и ухаживал за ней с тщанием.
Миллионы моих собратьев, двуногих прямоходящих, плюнули бы мне под ноги, узнав о моих проблемах, и ни единого из них я бы не упрекнул.
Ехать или не ехать на остров Пасхи? – тоже мне, дело. Так сказали бы миллионы менее успешных и менее удачливых.
Конечно, ехать.
И в начале марта я поехал.
В тот день Москву сотрясал ледяной ураган, с неба тяжко хлестало нечто среднее между дождём и мокрым снегом; я был уверен, что рейс задержат, но ничего подобного: современную авиацию погода совершенно не смущала.
Туристический сезон ещё не стартовал, на рейсе Москва – Мадрид русских было – едва четверть. Основная масса выглядела как смуглые латинос, деловые люди, всякого рода бизнесмены или, может быть, юристы, а также их жёны и дети: я насчитал неожиданно много семей – он, она и ребёнок, или мать с младенцем, оба жгуче смуглые.
Почти все русские перед полётом основательно набухались, и по-человечески я их понял. Сам я уже пять или шесть лет не пил никакого алкоголя, сидел на зелёном чае и сигаретах. Мне нравилась трезвая жизнь, трезвое состояние рассудка – в этом было что-то серьёзное, сверхчеловеческое. В России – с её культом водки и пьяного образа жизни – общество с подозрением относится к трезвенникам, но мне было похер.
С большим удовольствием я отсидел первый перелёт, шесть часов из Москвы в Мадрид, затем пересел на рейс «Иберии» и рванул на второй этап: от Мадрида до Лимы, через Атлантику.
Когда ты долго летишь куда-то, через половину земного шара, пересаживаясь с рейса на рейс, – в какой-то момент происходит полное выпадение из реальности. Ты перестаёшь понимать, день сейчас или ночь. Физическое тело человека улетело в запахе высококачественного керосина со скоростью 900 километров в час, а прочие тела – тонкие, эфирные, ментальные – остались дома, позади, они не умеют так быстро перемещаться. Разъятый на несколько тел, человек временно перестаёт быть собой, и мир тоже перестаёт существовать для него; он пребывает в нигде, вне времени даже.
Перелетая через материки и океаны, вы не спрашиваете соседа, который час.
Нет ни дней, ни ночей, ни часов, ни минут, есть только преодолеваемое расстояние.
То, что хотел, я получил очень быстро, где-то в последней трети второго перелёта, когда за иллюминатором – а я сидел near window – появилась Южная Америка.
Я имел возможность обозреть её всю, с высоты в 10 тысяч метров: зелёную, громадную, опутанную серебряными петлями рек; она выглядела мирно, жирно, под солнцем отливала бирюзой; она мне понравилась.
Ещё большую симпатию вызвали обитатели города Лима – перуанцы, люди совершенно неизвестного мне племени, битком заполнившие рейс до острова Пасхи: между прочим, целый толстый «Боинг». Живущие вроде бы на обочине мира, скромно одетые, с коричневыми лицами, состоящими из острых углов, они держались с большим достоинством, и даже их маленькие дети, если плакали – делали это как-то чрезвычайно культурно, без перебора.
Одеты все были не хуже москвичей.
Я ужасно полюбил перуанцев ещё до того, как самолёт оторвался от полосы.
Последний, третий перелёт занял пять часов: от западного побережья Южной Америки – через Тихий океан, четыре тысячи километров сплошной воды без единого клочка суши.
Здесь я уже сильно волновался. Неужели у меня получится?
Здесь был конец мира, дальше самолёты не летали.
Я добился своего, я забрался так далеко, как только мог.
Довольный собой, я сошёл с трапа после 22-х часов полёта поздним вечером 10 марта.
На острове Пасхи начиналась осень. Было примерно +30 при абсолютной влажности.
Одноэтажный деревянный аэропорт за два часа проглотил всех приехавших.
От жары я быстро вспотел, куртку и свитер снял.
Меня никто не встречал, да я и не заказывал встречу: судя по карте, от аэропорта до отеля можно было дойти пешком за четверть часа.
