Помимо жилищной реформы, Хрущёв провёл и другую радикальную реформу: пенсионную.
Граждане, работавшие на «вредных», «тяжёлых» и «горячих» производствах, получили право раннего выхода на пенсию: мужчины – в 50 лет, женщины – в 45 лет.
«Вредное», «горячее» и «тяжёлое» производство – то были не фигуры речи, а официальные юридические термины.
Бабка Анна к тому времени накопила двадцать лет «горячего стажа» – и в свои 45 оказалась пенсионеркой. Выплаты были увесистые, до 130 рублей в месяц, – это равнялось средней заработной плате по стране.
Все инженеры и учителя, милиционеры и шофёры, механизаторы и зоотехники, стоматологи и операторы машинного доения, крановщицы и продавщицы, – получали 120 или 130 рублей.
На тех, кто получал 150, смотрели с завистью, как на богатеев.
Академики, народные артисты и полярные лётчики – мизерная прослойка – имели 200 рублей и больше, и повсеместно считались небожителями.
И вот – благодать накрыла промышленный город Электросталь. Смех и благодушие разлились, как мёд. Улицы и дворы заполнили моложавые, бодрые, чрезвычайно довольные жизнью 50-летние пенсионеры и 45-летние пенсионерки, полностью обеспеченные материально.
Никита Хрущёв почитался ими как божество.
Я родился спустя много лет, но ещё застал – хорошо припоминаю, до сих пор чувствую – ауру благополучия, фарта, всеобщего довольства, царившую повсюду в городе Электросталь.
Они – бабка моя Анна и её подруги, коллеги, заводчане – вытащили счастливый билет.
Попали из избушек с печным отоплением – прямо в коммунизм.
Он настал, да. Я его видел. Я знаю его запах и вкус.
Он был построен. Он существовал в объективной реальности, данной нам в ощущениях.
Не везде и не для всех, конечно. Но в городе металлургов, на восток от Москвы, в середине шестидесятых годов, – он состоялся. И выглядел очень круто. Широко, привольно, комфортабельно, удобно – и, главное, справедливо.
Теперь, в конце второго десятилетия XXI века, мало кто может поверить, что когда-то, в свинцовую и голодную социалистическую эпоху, были в советской стране десятки тысяч людей, при жизни обретших натуральное счастье; бабушка Аня обрела.
После смерти деда Николая она так и не вышла замуж. Сосредоточилась на детях.
Старшую дочь – мою мать – вырастила в сугубой строгости.
Её квартира – окна во двор, четвёртый этаж – в несколько лет была обустроена в соответствии с представлениями бабки о «приличной», «настоящей», городской жизни. Массивные часы с маятником, солидно отбивавшие каждую четверть часа; книжный шкаф со стеклянными створками; 12 жёлтых томов «Детской энциклопедии», проштудированных мною, любимым внуком, от корки до корки; тяжёлые шторы цвета красного вина; круглый стол, окружённый хороводом венских стульев; повсюду ковры, коврики, гобелены – в холодной России люди привыкли занавешивать стены и покрывать полы коврами: сначала это делалось для тепла, потом, спустя столетия, – для уюта, который есть и всегда был синонимом тепла.
Крутится, гудит стиральная машина.
Перекатываются за прозрачной стеклянной линзой бабкины тряпки.
Сочится запах – старушечий, горький.
Проходит полчаса, час, два.
Я хожу по пустой родительской квартире, я жду, когда машина закончит работу, но машина не хочет останавливаться.
Я понимаю, что нажал не те кнопки.
Это чужая стиральная машина, не моя. Родительская. Я не справился с программой, я перепутал режимы стирки.
Я взрослый дядька, у меня – своя семья, жена и сын. Я приехал из Москвы в Электросталь, за 70 километров, позаботиться о старухе, пока моя мать в отъезде. Я не знаю, что мне делать.
У меня есть квартира, бизнес, холодильник «Bosch», микроволновая печь, итальянский костюм «Berluti» оттенка «бензин», автомобиль «Saab» с турбированным мотором в 230 лошадиных сил.
Но если я расскажу об этом своей бабке – она не поймёт, что такое оттенок «бензин», и тем более не поймёт, что такое турбированный мотор.
Нет, поймёт, конечно, – если расскажу подробно; но я не хочу.
Я, может быть, наделал бы для бабки новых тряпок, – но не знаю, где их взять. Разодрать какую-нибудь простыню? Но у меня нет разрешения матери на то, чтоб испортить простыню.
Вращается барабан, пенится порошок. Конца не видать.
Я сижу рядом и жду.
Я не могу предать бабку Анну, я обещал отстирать её тряпки и вернуть чистые – и я настроен сделать это во что бы то ни стало. Так меня обучили.
Бабка Анна много для меня значила и значит.
Она восставала за моей спиной – высокая, плечистая, всегда уверенная, всегда модно одетая, завитая, накрашенная, смелая, яркая; а главное – невероятно сильная.
После двух десятилетий в обдирочном цехе она не боялась никакой физической нагрузки.
Страх перед мужчинами тоже был ей неведом. Это свойство передалось моей матери: сколько помню, она никогда ничего не боялась, не вибрировала в мужицких компаниях, в плацкартных поездах, и даже просто на улице, перед хулиганами, перед пьяными дураками.
Бабка полностью перелила в старшую дочь всю свою волю, всё упрямство и всё бесстрашие.
Традиционная парадигма – прилепиться к мужу, зависеть от него, рожать ему потомство, сидеть дома, греть семейный очаг – отвергалась этими женщинами. Киндер, кюхе, кирхе – этого не было.
Мать, как и бабка Анна, всегда работала наравне с мужчинами. А после работы, придя домой, кормила и обстирывала своего мужа, а когда появились дети (я, например) – и детей тоже.
Главное правило бабки Анны было простым: семья создаётся женской жертвой.
Эту поговорку я слышал несколько раз. Конечно, я – умный мальчик – подслушивал все семейные разговоры, даже если они происходили поздним вечером, за закрытыми дверями кухни.
Семья есть жертва женщины.
Я не могу судить, хороша или плоха была эта бабкина максима.
Очевидно, она была несправедлива.
Но я появился на свет и был взращён женщинами, исповедующими женскую жертвенность.
В любые времена и эпохи, в любые погоды мужчину в моей семье ждала горячая еда, чистая уютная комната, тёплая постель, свежее бельё.
В конце концов, после трёх часов ожидания, я выключаю машину. Вынимаю тряпки.
Они уже не пахнут. Они выглядят как чистые.
Я выношу их на балкон и развешиваю для просушки. Балконные окна тут же запотевают.
Я думаю о том, что бабке Анне, в общем, досталась долгая и счастливая жизнь.
После ухода мужа она прожила ещё целую эпоху: почти четыре десятилетия.
