Пятиэтажный, шоколадно-бурый, до блеска вымытый Амстердам гудел. Редкая толпа похохатывала, повсюду в открытых улыбках обнажались идеальные зубы; щёки светились розовым гастрономическим румянцем; все или почти все красивые, все – яркие, все – молодые, а если и пройдёт какой морщинистый – обязательно тоже удивительный, живописный, тощий как смерть, седые патлы до плеч, хиппан или рокер, и на майке надпись – «Хорошие парни попадают в рай, плохие парни попадают в Амстердам». У белых – трепещущие ноздри гедонистов, темнокожие спорят густыми саксофонными баритонами, арабы двигают свои текучие тела, просачиваются, жужжат и цокают; жмутся друг к другу японцы в масках и перчатках на белых миниатюрных руках; и ещё множество мулатов, метисов, квартеронов и вовсе странных существ с азиатскими скулами и негритянскими носами, с кожей цвета йода, цвета бронзы, цвета кофе с молоком. Большинство – дети лет восемнадцати, волосы то свалялись войлочной бахромой, называется «дреды», то выбриты причудливо, то крашены пятнами и перьями.
Русских было видно сразу: женщины тщательно одеты и накрашены, мужчины набычены. Северные европейцы пьяны от пива и каннабиса, но в меру. Южных мало, южные – бедные; греческому тинейджеру не по карману Амстердам.
Метрополис, старейшая мировая столица, последний легальный притон западной цивилизации, последний колониальный вертеп – мне, романтику, было хорошо здесь.
И даже угрюмый Семён с его угрюмой проблемой не портил мне моей романтической приподнятости. Я был уверен, что уговорю друга. Я слишком хорошо его знал.
– Сегодня же покупаю билет, – пробормотал Семён.
Вид у него был совершенно несчастный.
– Тогда я выкраду у тебя паспорт, – предупредил я. – Ночью. Мы едва приехали!
– Ты не понимаешь, – печально сказал Семён. – Ты литератор. Сколько ты написал книг?
– Двенадцать.
– Двенадцать книг! – Семён прищурил тёмный глаз. – Знаешь, как это называется? Жизнь, прожитая не зря! А у меня – не так. Я должен каждый день себе доказывать: вот, у меня есть бизнес, я заколачиваю бабло, я умею, я не лузер, я крутой…
– Семён, – сказал я. – Но ведь ты и вправду крутой. При чём тут бизнес? Брось его. Он слишком опасный. Торговать наличными деньгами – это забава для мальчиков.
– Ты не понимаешь! Уровень риска можно контролировать. Нас пятеро, и я самый старый. И самый опытный. Я в нашей команде – мысль. Я – гуру, понял? Я написал программу! Семь банков, два десятка счетов. Миллионная схема в одном маленьком ноутбуке! Я вот этими руками всё создал!
Видимо, действие наркотика прекращалось: Семён уже сверкал глазами и повышал голос. Адам обернулся и спросил:
– Вы ругаетесь?
– Нет, – сказал я.
– Не обращай внимания, – сказал Семён. – Он думает, что мы сейчас выхватим финские ножи и начнём резать друг друга. Он только этого и ждёт. Мы же – русские. Мы должны рычать и сверкать глазами. – Семён глухо зарычал и сверкнул глазами. – Когда он узнал, что я не пью водку, он был страшно разочарован. Он очень надеялся, что родной брат невесты будет настоящий русский. Коричневые зубы, уголовное прошлое, – ну, ты понял. Потом я рассказал ему про тебя. По глазам видел: он в восторге. Если брат невесты – не настоящий русский, может быть, хотя бы его друг, писатель, оправдает надежды? И вот – ты прилетел…
– И не оправдал, – сказал я.
– Да.
– Как же нам отстоять честь Родины? Давай я хотя бы научу его двум-трём распальцовкам.
Семён мрачно кивнул.
– Научи. У тебя впереди целая неделя.
– А ты вернёшься назад?
– Конечно.
– Идиот. Сестру обидишь.
Семён пожал плечами.
– Она не обидчивая. Она поймёт. Это ты не понимаешь. Мы живём там – она живёт здесь. Она планирует новогоднее путешествие в августе. Она купила велосипед, и её работодатель тут же компенсировал расходы. Закон! Борьба за экологию! Европа! Сестра поймёт. – Семён шмыгнул носом. – Если моя фирма лопнет, я останусь с голой задницей. Если её фирма лопнет, она не потеряет ни гроша. Ей всё компенсируют из специального фонда…
Мне стало жаль и Семёна, и его сестру, и себя. Мы все любили друг друга, я – Семёна, он – свою сестру и её жениха, мы любили своих жён, отцов и матерей, детей, товарищей, соседей, мы с особенным удовольствием любили своих врагов, – но у всех по неизвестной причине было ощущение, что мир не любит нас. Мы любили всех – и одновременно в чём-то подозревали, и мир точно так же подозревал нас в чём-то; мы жили с этим чувством до тех пор, пока не стали ездить на Запад. Там это особенное чувство пропадало. Там нас никто ни в чём не подозревал. В Амстердаме, в Нью-Йорке, в Мюнхене, в Барселоне – отпускало, расслабляло, становилось свободно.
– Семён, – позвал я. – Но ведь ты сам сказал: кроме тебя, там ещё четверо. Как-нибудь разберутся. Откупятся.
– Откупаться от ментов, – сказал Семён, – тоже уметь надо. Твёрдых цен давно нет. Один и за сто тыщ не уйдёт, а другой – за двадцать пять договорится. Молодые ребята, едва за тридцать – как они договорятся, о чём?
– Эх, – сказал я. – Прилетели в Амстердам – а разговоры всё московские. Очень глупо. Давай выкурим ещё один джойнт и всё обсудим.
Адам тут же обернулся и спросил:
– Хотите курить ещё?
– Нет, – ответил Семён. – Завтра мне нужна ясная голова.
– Лучше сделай наоборот, – сказал я. – Перед вылетом накурись самого крепкого гашиша. Прилетел в Москву – и сразу на допрос. Sorry, гражданин майор, I’m stoned. Что вы себе позволяете, крикнет гражданин майор. Привлеку! Никак невозможно, ответишь ты. Вещества употреблены в Голландии, там это можно…
Семён разозлился.
– Пошёл ты, – сказал он, дёрнув углом рта. – Мне не смешно. Я полгода собирался. Прилетел – и вот, на второй день такой экспириенс. Замолчи и дай мне погоревать. Я сам успокоюсь. Всё обдумаю – и приму решение.
– Согласен, – сказал я. – Мир. Дай я тебя поцелую.
Семён замахал руками и едва не толкнул проходящего мимо человека с фиолетовыми волосами.
– Ни в коем случае! – яростно прошептал он. – Адам подумает, что мы педерасты. И мы окончательно уроним честь Родины. Пошли курить.
Кофе-шопы, как я понял, принадлежали различным местным этническим сообществам. Были забегаловки для марроканцев – битком забитые, соответственно, марроканцами. Были заведения, где расслаблялись, положив головы друг к другу на колени, выходцы из Суринама. Были китайские, индийские, турецкие точки. Были, наконец, места, где заправляли местные: лохматые мальчишки с румяными сообразительными физиономиями. И у белых, и у чёрных, и у жёлтых, и у смуглых были замечательно живописные деловые ужимки, а за колченогими, прожжёнными во многих местах столами – дешёвыми пластиковыми или деревянными столами – сидели их клиенты, разновозрастные плохиши всего мира, главным образом юные; повсюду разлохмаченная джинса на бёдрах и полотняные фуфайки с портретами Бен Ладена и Че Гевары, с надписями, прославляющими мафию, оральный секс, фильмы Тарантино и самого Тарантино. Продавец, свернувший нам папиросу, имел на груди надпись: «НАХЕР GOOGLE! СПРАШИВАЙ МЕНЯ!». Всё вместе напоминало оживший сон старшеклассника, идеальный Праздник Непослушания. Я был очень доволен. Я даже не стал курить, чтоб не выходить из состояния эфирной, поэтической иронии; Семён и Адам выдули порцию на двоих. В результате Семён перебрал дыма, побледнел и вспотел; купил и сразу выпил бутылку колы; выбежал на улицу – подышать.
