Третий – старый и лучший товарищ – двадцать лет пил, лишился половины желудка, весил пятьдесят килограммов при росте в метр восемьдесят, потом зачастил в Амстердам, бросил пить и сделал себе татуировку «Всё проходит, и это тоже пройдёт».
Борьба за воздух продолжалась с переменным успехом. К двадцати трём годам я забросил спорт и решил, что здоров. Приступы удушья настигали раз в год, я снимал их лекарствами. Заниматься укреплением здоровья не было времени. Я стал курить, зарабатывать деньги и строил планы: ещё год, ну два года – и начну ездить! Моря, океаны, солёный бриз, свистать всех наверх; скоро всё будет.
Потом деньги пропали, я превратился в скромного московского проходимца, много пил и ещё больше жалел себя – может быть, именно тогда жена решила, что я уже не способен отвезти её на морские берега? И села учить итальянский язык? Герои Хемингуэя утверждали, что его можно освоить за два месяца.
Через полчаса мне стали попадаться идущие навстречу – сверху вниз – молодые мужчины в потёртых бушлатах. Местные. Шли в гавань: скорее всего, рыбачить. Или их рабочие места находились в Неаполе, и мужики каждое утро ездили в город на пароме, за тридцать миль морем? Я не выяснил. Неаполь не показался мне раем для тружеников: это был город бродячих собак, похожих на потёртые мотороллеры, и мотороллеров, похожих на бродячих собак.
Остановившись, я достал из рюкзака бутылку и сделал несколько глотков. Город кончался. Полого поднимаясь, мощёная тропа шла по самому гребню. Я видел слева восточную, бедную часть острова, где жили местные, а справа – западную, фешенебельную, сплошь – стена к стене – застроенную отелями. Справа огни были гуще и ярче. Местная питьевая вода показалась мне отменной, гораздо лучше московской воды, и я устыдился своего пренебрежения к неаполитанцам. Живут шумно и бестолково? – ничего. Могут себе позволить. За них всю тяжёлую работу сделали их прапрадеды. Теперь тут всё налажено. Оливковые деревья обвязаны сетями: не дай бог плод упадёт и помнётся.
Юг Италии пропитан культурой, как губка.
Когда мои бородатые предки убивали друг друга деревянными дубинами, здесь уже были выборный сенат и карьерные государственные служащие. Не говоря о хрестоматийных примерах с почтой и водопроводом. От этого факта некуда деться. История безжалостна.
Теперь я приехал из страны, где до сих пор не могут научиться делать велосипеды, в страну, где давно умеют делать «Феррари», – и усмехаюсь; кто дал мне такое право?
Не усмехайся, сказал я себе; иди, куда шёл.
Вилла Тиберия была закрыта для туристов, – я перелез через ограду, обессиленный.
Лёгкие болели.
Вообще они, как мозг, боли не чувствуют. Болят не сами дыхательные пузыри, а мышцы-меха, раздвигающие лёгкие при вдохе.
Хотелось разодрать грудь и помочь руками: раздвинул-сдвинул, дыши. Поедай кислород.
Я впервые был в Италии, впервые был на Капри, наконец мог себе позволить на целую неделю отключить телефон и расслабить голову и тело – и впервые за несколько лет стал задыхаться.
Всё было объяснимо. Авиапрыжок из сухой Москвы во влажные субтропики, из русской зимы (ночью минус двадцать пять) в итальянскую зиму (днём на солнце плюс двадцать) – человеческое тело не проектировалось богом для таких финтов.
Однако я, привыкший к неудачам, и здесь усмотрел издёвку судьбы. Провести детство в мечтах о море – а ребёнок мечтает, как голодный ест: жадно и быстро, – добраться до моря – и захрипеть от удушья.
Прибыть на идеально обустроенную, комфортабельную скалу, в место с благодатнейшим, мягчайшим климатом, где даже апельсины не имеют косточек, – и свалиться в приступе астмы.
Нет, я не впервые видел море; я был в Греции, Турции, Португалии и Испании, в Крыму, на Каспии, на Балтике, – но ни разу не выезжал из Москвы зимой. А в этом феврале вдруг подумал: жабры жаждут! Хочу солёной воды, хочу прямо завтра сесть на камень и смотреть, как ветер срывает с волн белую пену.
Это был не каприз. В сорок два года надо или умереть, или начать жизнь заново. Я некоторое время сомневался, но выбрал второй вариант.
Может, я должен был умереть от бронхита в мои десять. Или погибнуть, в мои двадцать три, от удара неустановленным тупым предметом в лобную часть головы – как мой друг. Но не погиб, не умер, угрозы оказались не столь велики, катастрофы не столь ужасны, ни один криминальный нож не воткнулся в меня, ни одна чеченская пуля не попала, ни одна тюремная палочка Коха не захотела сожрать мои альвеолы, везде легко отделался, проскочил, сына вырастил, деньги заработал, – теперь, стало быть, имею право на мгновенное исполнение некоторых желаний.
Отсиделся. Легче не стало – но и хуже тоже не стало. Голова слегка кружилась: словно не курил двое суток и вот дорвался до сигареты.
Нехватка воздуха – это прежде всего дефицит кислорода в мозгу. Сильный приступ делает тебя идиотом; боишься умереть, ведь смерть – это безмыслие. Сосредоточенный на дыхании, неожиданно чувствуешь внутри себя далёкого хвостатого пращура, прыгавшего, вереща и суетясь, меж крон баобабов, и ещё более отдалённого предка, того самого, при жабрах.
Возможно, где-то здесь, в Средиземноморье, он впервые кое-как выполз на сушу. Потом два или три миллиона лет не мог решить, где ему лучше – в воде или вне её. Потом сделал выбор, отбросил хвост, встал на задние конечности, схватил камень, палку, выплавил медь и бронзу, превратил в раба ближнего; дальнейшее всем известно.
На западе длинной змеёй огней мерцал Неаполь.
Тщательно расчищенные, облагороженные развалины дворца одного из самых могущественных императоров Римской империи в свете луны выглядели угрюмо, тяжеловесно, как будто здесь жили не люди, а многотонные носороги. Крепкие арки, стены в метр толщиной. Строили крепко, небыстро. В правление Тиберия римская держава достигла невиданного порядка и процветания. Казна ломилась от золота, граждане имели вдоволь хлеба и зрелищ, и если тот или иной патриций придерживал наличные, копил монеты – Тиберий сурово наказывал скупердяя: не копи, вкладывай, затевай новые стройки, обрабатывай новые поля!
Он возражал против почестей, много раз говорил, что не любит власть, но историки безжалостно утверждают: нет, любил. Скрывал.
Конечно, дух его не вышел из-за угла, не сказал «привет». Я ходил меж закоулков, проводил рукой по кирпичной кладке. От императора ничего не осталось. Две тысячи лет – слишком долгий срок; всё исчезло, испарились следы, и следы следов. Выдуло ветрами, смыло дождями последние молекулы. Уцелел, может быть, не дух Тиберия, но остатки энергии мышц и фантазии его рабов – архитекторов и каменщиков. Усилие мастера никогда не исчезает, в отличие от усилия властолюбца.
Пахло, как везде по северному берегу Средиземного моря – сухим козьим помётом и камнями, отдающими накопленное за день тепло.
На среднем уровне я отыскал самую тёмную комнату, заполненную многослойным дегтярным мраком, и сел на прохладную землю.
