Рубаху пришлось выбросить; кровь не отстирывается.
Воздух
Согласно календарю, рассвет должен был начаться в семь пятьдесят. Но я вышел около трёх часов ночи.
Хотелось захватить самое тревожное и тайное предутреннее время. То, что у Пушкина названо «порой меж волком и собакой».
Великий поэт никогда не выезжал за пределы Российской империи. А вот его приятель Гоголь Николай Васильевич от Италии был без ума.
Моя первая жена тоже влюбилась в этот язык и этот воздух; прожив три года в Бриндизи, вернулась в Москву беременная; имени отца я даже не спросил; к тому времени мы разошлись, она имела право спать с кем угодно; Италия тут ни при чём.
От гостиницы пошёл в центр, имея слева монастырь картезианцев, а ещё дальше – море, залитое фиолетово-ртутным лунным светом.
Его энергия ночью делалась как бы твёрже, прочнее. Захотелось спуститься к прибрежным скалам и два-три раза окунуться с головой. Однако в феврале вода на Капри холодна. Днем, в солнечный день, ещё можно попробовать; ночью, в одиночку, при сильной волне всё могло закончиться разбитыми ногами.
Воздуха не хватало, – какое-то время пришлось постоять, согнувшись и уперев руки в колени. Восстановить дыхание.
Жужжа электромотором, мимо проехала тележка мусорщика. Деловитый седой человек в старом свитере кивнул мне. Я в ответ помахал рукой. Работай, брат. Итальянский мусор – идеология, часть пейзажа, одна из местных национальных идей, предмет кровавых разборок каморры; на борьбе с мусором набирают очки политиканы; приехав в Неаполь, туристы активно фотографируют площади, памятники и набережные – но столь же активно целятся объективами в горы смрадных пластиковых мешков с отходами. Тоже экзотика.
Впрочем, не надо путать материковую Италию и островную. Жители Капри серьёзнее и солиднее соседей из Неаполя. Примерно то же самое я встречал на Мадейре: тамошние аборигены свысока смотрят на материковых португальцев. Видимо, сама островная жизнь, изоляция, необходимость всегда рассчитывать на собственные силы делает островитянина особенным.
До центральной площади – тесного пятачка размером со школьный спортивный зал – пятнадцать минут ходьбы; там я повернул направо и углубился в старый квартал, где улицы представляют собой проходы шириной в метр.
Далее – ещё раз направо, и всё время вверх, с остановками: отдохнуть, отдышаться.
Ночная средиземноморская тишина похожа на паузу в кинозале: вот-вот зажжётся экран, и тебе, семилетнему, покажут «Человека-амфибию». Ихтиандр побежит по раскалённым булыжным переулкам, спасаясь от головорезов Педро Зуриты, и прыгнет со скалы в лазурную пропасть, и заскользит в прозрачной толще моря, свободный и красивый.
В одной из прошлых жизней я был рыбой. Тянул воду через жабры. Или не рыбой: рассекал китом, дельфином, – задерживал дыхание на три часа и нырял, ища пропитания; милое дело.
Во всяком случае, я с детства ощущаю связь с водой, тягу к воде. Оказавшись возле моря, первым делом спешу на берег. Океан и вовсе приводит меня в восторг.
Моё детство прошло вдали от солёных берегов, в русской средней полосе: никакой романтики, никаких дельфинов, только скучные зайцы, ежи и мыши всех видов и размеров.
Дельфинья радость жизни закончилась лет в десять, когда я испытал первый серьёзный приступ удушья. Родители забеспокоились. Доктора поставили диагноз – бронхиальная астма – и наказали беречь органы дыхания.
У русских это называется «слабая грудь».
Бронхиты, простуды, лекарства. Сырая, прохладная деревня меж Рязанью и Москвой. Принято считать, что деревенский быт способствует укреплению сил и возмужанию. Свежий воздух, молоко, физические нагрузки и так далее. Мои одноклассники расхаживали краснощёкими богатырями. Копай землю, таскай мешки, хрусти яблоками – сам не заметишь, как нагуляешь атлетические плечи.
Но я не нагулял. Семья среднеобеспеченных советских школьных учителей не имела возможности регулярно отправлять слабогрудого наследника на курортные морские берега. Наследник так и вырос, постепенно привыкнув к небольшой нехватке воздуха, к лёгкому дыхательному голоду. Иногда это совсем не мешало, иногда повергало в буйную ярость.
Я был слабее других. Я был узким, как улицы острова Капри, а лицо моё в моменты удушья – фиолетовым, как предутренний воздух итальянского юга.
Однако духовное развитие шло своим чередом. Было проглочено известное количество Жюль Вернов, Джеков Лондонов и Хемингуэев – и вот там, в сочинениях мужественных романтиков, найдены были описания морей и океанов, и островов в этих морях и океанах.
Слабогрудый парнишечка понял, что есть на свете места, где любой ущербный и недужный всегда дышит только полной грудью.
Там трещат под ветром пальмы. Там пахнет солёным бризом и рубищами библейских пророков. Там волны пахнут йодом и атакуют сизые скалы. Там между тучами и морем гордо реет птица, придуманная великим пролетарским литератором, который прожил на Капри семь лет, вылечил туберкулёз и выпестовал ненависть к самодержавию.
Я установил особенные, интимные отношения с воздухом. Я ценил его, ясно?
Некоторые вещи нелегко объяснить. Одноногий может написать поэму о том, как прекрасно иметь две ноги, – но поймут ли её двуногие?
Астматик – даже самый тёмный – всегда немного философ. Он любит и уважает то, что другие даже не замечают.
Я научился бегать, плавать, играть в футбол и бить морды. Освоил лыжи и велосипед. Освоил медитацию и силовое дыхание «ибуки». Но воздуха не хватало.
Первый лучший друг Алискин очень сопереживал мне. Бродили вокруг деревни, по грязям и оврагам, по руинам скотных дворов. Сельская самогонная разруха конца семидесятых была кошмарна, но мы не переживали, мы жили в этом с младенчества. Когда я начинал задыхаться, Алискин страдал больше меня, деликатно отходил в сторону, и отворачивался, и сопровождал до дома. Впервые я увидел, что неравнодушный человек в присутствии тяжелобольного может стыдиться своего здоровья.
Я говорил, что считаю себя инвалидом, – друг возражал. Солидно бубнил: перестань, какой ты инвалид, всё будет нормально; найдёшь способ, вылечишься. Я молчал, думал: он не болеет, ему не понять.
Он был отменно здоров, он дышал за себя и за меня. Он начинал купаться и ходить босиком в начале мая; заканчивал в конце сентября. Да, мы все летом бегали босыми, это было круто. В десять лет уроженец рязанских краёв был обязан иметь коричневый загар и чёрные пятки.
Через восемь лет Алискин попал в Афганистан, воевал, имел ранения, выжил, был награждён, отслужил полных два года, демобилизовался, прилетел из Кабула в Душанбе – и там, на мирной территории, в столице социалистической республики Таджикистан, в аэропорту, в ожидании самолёта купил бутылку спирта: отпраздновать дембель. Спирт оказался ядовитым, Алискин умер.
Второму другу я уже ничего не сказал про свою астму. И третьему, и всем последующим. Не хотел вызывать в товарищах стыд. Тем более что друзья тоже не расхаживали здоровяками, не задевали плечами дверные косяки. У одного с детства была язва, его не взяли в армию, и парень очень переживал. Второй имел какую-то редкую форму гипертонии, кровь его слишком быстро текла по сосудам, стремительно их изнашивая; трагический мальчишка, он собирался умереть до тридцати – как герои фильма «На гребне волны», – но сильно опередил сам себя и был убит бандитами в Москве, в возрасте двадцати трёх лет.
