– Это тебе спасибо. Можно забрать?
– Пока нет. Надо кое-что подправить.
Я встаю и выпрямляюсь.
– Ну, солдат, давай!
– Есть, сэр!
– Но я тут подумал, может, ты мне дашь свой номер, а я позвоню тебе, когда выйдем отсюда.
– Ловко, – улыбаясь, говорит она, и порезы выстраиваются на ее лице как кошачьи усики.
– Ну я же все-таки парень, – говорю я.
– А я ненавижу мальчишек, – говорит она.
– Но парни-то – другое дело, – говорю я.
– Разве только немного, – почти соглашается она.
Сорок два
Хамбл вернулся. На обед он заявился в новой одежде, гладковыбритый и с припухшими, не совсем раскрытыми глазами. Он сел на свое обычное место под телевизором, которое так и пустовало, пока его не было. Ноэль тоже тут, сидит за соседним столом спиной к Хамблу. Зайдя, я здороваюсь с обоими, сдвигаю их столы вместе и, довольный, сажусь посередине.
– Ноэль, ты уже знакома с Хамблом?
– Вообще-то, нет, – говорит она и по-прежнему улыбается. Надеюсь, что это с ней с нашего свидания.
– Хамбл, – Ноэль. Ноэль, – Хамбл, – знакомлю я их.
– Ух ты-ы-ы… – тянет он, сощурив глаза. – Забойные у тебя шрамчики.
– Спасибо.
Они жмут друг другу руки.
– Неплохое рукопожатие для девчонки, – говорит Хамбл.
– А у вас неплохое для парня.
Сегодня у меня на обед бобы, хот-дог, салат, печенье и груша напоследок. Я принимаюсь за дело.
– Ну так где тебя держали? – спрашиваю я в перерыве между жевками.
– В коридоре напротив, в гериатрическом отделении, – отвечает он.
– Это же где лежат старики? – догадывается Ноэль.
– Ага. Туда отправляют тех, кто чеканутый на всю голову.
– Откуда вы знаете это слово «чокнутый»? – спрашивает Ноэль.
– «Чеканутый»? – уточняет Хамбл, выковыривая большим пальцем застрявший между зубов кусочек салата.
– Нет, она подумала, что ты сказал «чокнутый», в смысле ненормальный, – объясняю я.
– Чеканутый, чокнутый, чекандэ – это все одно и то же. Это раньше так говорили. У меня был дядя, так его звали Чеконда… Что ты ржешь? Ты мне тут не начинай. У этого паренька точно не все дома.
– Ага, знаю, – говорит Ноэль и толкает меня коленом в бедро. Отпад – меня с четвертого класса девчонки не толкали. – Он в таком раздрае.
– Мне ли не знать, – говорит Хамбл. – Просто его ум не пошел ему на пользу. Он пришел сюда потому, что выгорел. Я уже такое видел. С двадцати-тридцатилетними это происходит постоянно. А он такой умник, что сгорел раньше времени – еще подросток, а у него уже вроде как кризис среднего возраста.
– Да какой там кризис среднего возраста, – говорю я. – Теперь это уже кризис шестой части жизни.
– Это еще что за фигня?
– Ну… – Я поглядываю на Ноэль: не стукнет ли она меня еще раз? Я не очень-то хочу что-то говорить: боюсь ей наскучить. Но Хамбл любит меня слушать, он от моих разговоров не скучает, так, может, и Ноэль не заскучает? Это была бы победа что надо.
– Ну вот, есть кризис четвертой части жизни, – продолжаю я. – Вроде как у героев из «Друзей»: им там было по двадцать, и все загонялись, что никак не могли пожениться с кем-нибудь. Может, кризис среднего возраста и существует, я же не знаю. Сейчас все так ускорилось, что тебе еще и двадцати нет, а ты уже должен определиться с кучей всего, и это просто сводит с ума. Столько товаров повсюду, столько способов провести время, а еще надо с малых лет выбрать что-то, в чем ты будешь совершенствоваться – ну там, в балете, например, да Ноэль? Во сколько ты начала им заниматься?
– В четыре года.
– Ну вот. Я тай-бо начал в шесть. И так повсюду: все вокруг стремятся к успеху, и надо успеть и обскакать коллег по работе, и уложить в постель кучу женщин…
– Отжарь их хорошенько, – наставляет меня Джонни из другого конца комнаты.
– Тебя кто-то спрашивал? – затыкает его Хамбл.
– Ха, поешь своего дерьма.
– Это кто там развякался? А что ты скажешь, когда я тебе по башке дам и…
– Тише, мальчики, – вставая с места, говорит Ноэль и отбрасывает волосы с лица, которое вдобавок к красным шрамам тоже покраснело. Все замолкают.
– Ну так вот, – продолжаю я, – теперь вместо кризиса четверти жизни нас уже в восемнадцать нагоняет кризис пятой части жизни, а в четырнадцать – шестой части. Мне кажется, такое со многими происходит.
– С тобой тоже.
– Не только. Это, э… можно я продолжу?
– Да-да, – говорит Ноэль.
– Ну так вот, сейчас полно продавцов, которые делают деньги на тех, кто переживает кризис в восемнадцать и в четырнадцать лет. От страха целая куча потребителей выжила из ума, и они скупают кремы для лица, дизайнерские джинсы, курсы для подготовки к выпускным экзаменам, часы, бумажники, ценные бумаги… Всякую фигню, которую раньше покупали двадцатилетние, сейчас продают покупателям десятилетнего возраста и старше. Рынок удвоился!
Бобби подвигает свой стул поближе ко мне и говорит:
– А паренек-то больной на всю голову, чертов гений, блин.
– Да, надеюсь, его отсюда не выпустят, – говорит Хамбл.
– А уже скоро, – продолжаю я свои рассуждения, – люди будут переживать кризис седьмой и восьмой частей жизни. А потом уже прямо в роддоме врач оценит, готов ли новорожденный к тяготам жизни, и, если младенец будет выглядеть недостаточно счастливым, ему тут же выпишут антидепрессанты, и он пойдет по той же самой потребительской дорожке.
– Хм-м-м, – тянет Хамбл, и я жду, что он что-то добавит, но вместо этого следует: – Хм-м-м. – И уже после этого: – Ты на все смотришь сквозь депрессию, вот в чем проблема, – говорит он и, наклонившись поближе, спрашивает: – А как у тебя с гневом?
– Не скажу, что я когда-то особенно гневался.
– Почему?
– Я больше злюсь и бушую в голове, чем даю этому выход наружу.
– Кому еще печенья? – предлагает одна из медсестер, и мы все выстраиваемся в очередь за овсяным печеньем с арахисовой пастой. Продвигаюсь вперед и чувствую, что Ноэль легонько толкает меня сзади. Повернувшись, я вижу, что она уворачивается от меня, будто я хотел ее поцеловать.
– Заноза ты, – говорю я.
– А ты дурачок, – отвечает она.
Отлично, она не подумала, что я зануда, и я ей все еще нравлюсь. У меня возникает план. Взяв печенье, я отправляюсь к телефону, чтобы позвонить папе. Он и так придет сегодня и принесет второго «Блэйда», но я хочу, чтобы он принес еще кое-что.
