И все-таки мы дошли. Вернее, Никуся доволок меня. Еле перешагнув через порог, он бережно положил меня в ноги маме, словно жертву, шатаясь, дошел до гостиной и без единого слова рухнул ничком на ковер посреди комнаты. Не на терапевтический (тот давно уже нашел свое законное место в новом центре), а на зелененький такой. Я все еще помню эту картину. Красный Никуся на зеленом ковре. Мама бегала с глазами навыкате и открытым ртом от меня к сыну и обратно и поочередно поливала нас холодной водой, как засохшие фикусы. А сеструха соизволила покинуть подвал и с тревогой вылизывала мне глаза и нос.
Когда я под вечер после долгого сна, наполненного бредовыми кошмарами со взрывающимися разноцветными шарами, наконец пришла в себя, я была уже не простой собакой. Я была собакой, ради которой человек готов рисковать здоровьем и, может быть, даже жизнью. Я и до этого знала, что мы ценные члены семейства, но никогда раньше не понимала так отчетливо значение слова «любовь». Я была по-настоящему любима. Если вам это покажется наивным и пафосными, то пусть будет так. Но в тот вечер я ощутила себя человеком.
Из детской вышел врач, и пока папа с мамой разговаривали с ним взволнованными, но в то же время облегченными голосами в коридоре, я прошмыгнула в открытую дверь. Мой маленький герой лежал с мокрой тряпкой на лбу в постели, и вокруг открытого окна свежий ветер раздувал белые занавески. Я тихо подошла к кровати и ткнула его холодным носом в свисающую руку. Он приоткрыл глаза, увидел меня и улыбнулся. Поморщившись, он подвинулся ближе к стене и похлопал рядом с собой по матрасу, и я пристроилась у него под боком. На улице смеялись дети и трещали цикады, а на небе звезды строились в загадочные узоры.
В ту ночь меня оттуда никто не прогонял.
Жара спала, и воздух перестал гореть и снова стал прозрачным. Птицы облегченно вздохнули и взмыли ввысь, не боясь сжечь себе крылья, и трава налилась влагой и соком. А Никуся проснулся однажды утром, подошел к окну и понял, что голова его больше не болит и что ему не хочется плакать от одной только мысли о солнце. И даже чувствительная сеструха променяла подвал на тенистое местечко под горкой в саду. Дело медленно, но неуклонно шло к осени.
Я переступила через порог и вышла в сад. Пряный воздух защекотал мне голову изнутри. И тут я с удивлением заметила маму, сидевшую на качелях и грустно смотревшую в тот единственный уголок малюсенького сада, который не был заставлен игровым комплексом. На кусочке перерытой земли из камушков было что-то выложено, и никто никогда туда не ступал. Конечно, я чуяла, что там глубоко кто-то лежит, но никогда об этом не задумывалась. Мало ли кто где лежит под землей. Но теперь, при виде маминого печального настроения, меня посетили определенные мысли, и я пробралась к качелям, чтобы утешить свою хозяйку. Она улыбнулась и погладила меня по голове.
— А ведь вы уже почти целый год у нас, подумать только… — сказала она скорее себе, чем мне. — Целый год, а пролетел он как неделя. — Внезапно ее губы задрожали, и слезы потекли градом по щекам. — Уже целый год, целый год! — жалобно запричитала она, и сердце мое сжалось.
Я знала, что год — это тот промежуток во времени, в течение которого по разу приходили и уходили весна, лето, осень и зима. Но мне было непонятно, почему мама так убивалась по этому поводу. Уж, наверное, ей было известно, что за каждой зимой неизменно снова наступает весна. Мама затянула меня к себе на колени и уткнулась мне в загривок.
— За каждой зимой наступает весна, но не за каждой ночью наступает день, — произнесла она загадочно, словно прочитав мои мысли. Я вывернула шею и попыталась заглянуть ей в лицо, но мама смотрела на земляную кучку с камушками. — Время — странная штука, — продолжила она тихо. — То месяцы несутся со скоростью света, то секунда длится дольше десятилетия. Но, как ни крути, ваша жизнь будет несравнимо короче нашей. Разве это честно?
Наконец я начала догадываться, о чем она говорила. Я постаралась представить себе полюбившуюся до глубины души мышь, чтобы понять мамины чувства, но это было сложно. «Наверное, это очень страшно — любить кого-то, о ком ты заранее знаешь, что он вскорости покинет тебя?» — хотелось мне спросить маму, и вдруг мне стало до боли жалко и людей, и саму себя, и сеструху, и того, кто лежал во влажной земле в углу сада. Все мы были узниками нечестности временного устройства жизни. Стрелки наших часов шли с разной скоростью, то отставая, то нагоняя, а иногда и вовсе расходились в разные стороны.
— Это нечестно, — повторила мама со стеклянным взглядом. — Почему нельзя взять и распределить время, отведенное на всех жителей земли, на всех поровну?
Я подумала о тьме-тьмущей насекомых и прочей мелкой твари и о том, что средняя продолжительность жизни, учитывая всех без исключения существ, сократилась бы до не очень значимых размеров. Пока я мысленно выбирала достойных участников во временной лотерее, мама снова расплакалась. Видно, она и сама поняла, что в ее мечтах что-то не складывалось нужным образом. Сидеть на покачивающейся маме было неудобно, но пора было начать сеанс канистерапии, так что я повернулась к ней передом, выбрала позицию получше, положила голову рыдающей хозяйке на плечо и закрыла глаза.
Что есть, то уже есть навсегда, говорила я про себя, потому что по-другому говорить я не умела. Люди слишком глубоко увязли в их конструкции времени и не понимают, что, когда им кажется, что секунды длятся десятилетия, то им это не просто кажется. Эти секунды длятся не десятилетия, а целую вечность. И что есть, то уже есть, и будет снова и всегда. Так что не плачь, хозяйка, говорила и говорила я без устали, не плачь, не плачь. Когда кто-то приходит в семью, то он уже больше не уходит. Семья есть семья, и будет сейчас и снова, и всегда. Слова и мысли складывались во мне в песнь и кружились, кружились. Сейчас, и снова, и всегда. Сейчас, и снова, и всегда. Не плачь, не плачь…
И она перестала плакать. Она погладила меня еще раз, опустила на землю, улыбнулась мне и легким шагом пошла в дом, из которого доносились голоса детей, требующих мороженого. Я стояла и смотрела ей вслед. Вечерело, и птицы звенящими песнями провожали свет.
И вдруг я ясно почувствовала, что рядом со мной кто-то стоит. «Приятно познакомиться, — раздался незнакомый, но не чужой голос в моей голове. — Вижу, все идет своим чередом. В какой-то момент она снова заплачет, так что присмотри тут за ними за всеми до поры до времени, друг». Я кивнула.
Некоторое время мы так и стояли бок о бок и смотрели на зажегшийся свет в нашей гостиной. Потом я почувствовала, что где-то внутри сеструха, давно уже покинувшая свое место под горкой, начала по мне скучать. «До встречи», — сказала я, и еще пока шла по саду, мой знакомый незнакомый снова исчез.
Ну вот и все, дорогие мои. Можно мне назвать вас моими дорогими? Если вы дослушали мои сумбурные повествования до самого конца, то вы, несомненно, очень дороги мне. Может, вы пару раз посмеялись или взгрустнули вместе со мной, а это совершенно точно делает нас друзьями. Ведь если вы меня поняли, значит, мы друзья! Если же вы домучились до этой страницы и теперь грязно ругаетесь, жалея зря потраченного времени, то приношу вам мои искренние извинения. Я всего лишь некогда приютская собака, которой не терпелось поделиться своими переживаниями с миром.
