Вот и теперь у меня стали подкашиваться ноги, хотя мы еще не прошли даже половины. Перед глазами у меня периодически темнело, но довольно быстро снова светлело, в голове стоял назойливый гул, и раскаленная вата сдавливала мне мозги. Нос мой был сух, как жгучий песок в песочнице, а с языка поднимались клубы горячего пара. Дорога потихоньку плыла в разные стороны.
Изредка Никуся посматривал на меня с некоторой тревогой. Но возвращаться не было смысла. Мы почти дошли до лошадиной фермы, которая находилась ровно на середине пути. Во всяком случае, снова пришлось бы подниматься в горку, так как до сих пор мы постепенно спускались.
— Смотри, уже совсем немного осталось! — с налетом ужаса в голосе подбадривал меня раскрасневшийся и вспотевший до самых кончиков волос Никуся. — Вот только пройдем быстренько эту часть на солнце, а потом снова — хоп — и нырнем в тень. А там уже и до дома не так далеко.
Но часть на солнце мы быстренько не прошли. Ровно на полпути нашей нелегкой и длинной дороги, как будто я заранее задумала такое коварство, беспощадное солнце прожгло-таки что-то в моей маленькой черной голове. Окутавшая меня темнота так и не расступилась перед глазами, вокруг меня понеслись сверкающие звездочки, я пошатнулась и грохнулась на бок на пыльную тропинку. Язык мой вывалился, и я почувствовала вкус сухой грязи и мелких камушков, а возле моего носа поднялось песчаное облако. Я была изможденным верблюдом в пустыне без капельки воды в своих горбах. А солнце все жгло и жгло, поджаривая мои внутренности.
«И вот это конец?» — подумала я с какой-то досадой. Как и все собаки, я знала о собственной смертности и не раз представляла себе этот трепетный момент перехода. Мне было понятно, что он вряд ли будет приятным, но у всех собак были схожие предпочтения: не быть сбитыми машиной, не отравиться какой-нибудь гадостью, не быть загрызенными или съеденными.
Вариант о сгорании без огня мне ранее, правда, ни разу не приходил на ум. И самое ужасное было то, что рассудок мой был настолько омрачен горящей черной ватой, что я даже не могла толком попрощаться с окружающим меня миром, который был ко мне в общем-то благосклонен. Я не могла с благодарностью взглянуть на Никусю, хоть он и затащил меня в эту печку, не могла улыбнуться птицам, песни которых радовали меня каждый день, и последний раз вдохнуть свежий воздух, летящий от толстых зеленых листьев деревьев и прозрачного ручья. И самое страшное было то, что я не могла сказать своей глупенькой сеструхе на прощание, чтобы она не боялась и что я буду ее ждать. Во мне горел черный огонь, и я была с ним наедине, еще при жизни отрезанная от дышащего и цветущего окружения. Мне стало грустно.
Внезапно я почувствовала, что меня трясет, и на морду мне подул слабый ветерок. Я слегка приоткрыла склеивающиеся веки и с удивлением заметила, что тьма отступила. Надо мной висело искривленное ужасом лицо Никуси. Рот его то дул на меня, то двигался, и спустя несколько мгновений ко мне начал пробиваться его голос.
— Ты что?! Ты что?! Ты что?! — повторял он без конца и тряс меня за бок, поднимающийся и опускающийся с дикой скоростью.
Мне было жалко моего распаниковавшегося мальчика, но среагировать я никак не могла. Я просто валялась, как тряпка, в сухой грязи, похожей на рассыпавшийся пергамент. Моего бессилия хватило бы на всю вселенную. «Оставь меня здесь и спасайся сам, друг», — хотелось мне прошептать умирающим голосом. Но вдруг под меня что-то подлезло, и я полетела. «Что, уже все?» — испугалась я и уставилась в небо, в которое взмыла моя душа. Но оказалось, что я еще не летела в лучший мир. Это Никуся схватил меня в охапку и побежал к тени.
— Сейчас будет лучше! Прости меня, пожалуйста! Только не умирай, не умирай! Прости меня! — тараторил он, задыхаясь, и жгучие слезы стекали градом по его багровым щекам и капали на мою спину.
Навстречу нам шли лениво прогуливающиеся люди и с недоумением поглядывали на несущегося мальчишку с собакой на руках. Тело Никуси было ненамного прохладнее моего, и воздух, выходивший из его ноздрей, ложился на меня паром. Сердце его колотилось так, что я его даже слышала, но, добежав до тени, он не остановился. Он все бежал и бежал, то и дело подхватывая меня получше.
Если вы когда-нибудь несли собаку среднего размера на руках (маленькие не считаются, а больших никто таскать не будет), то вы знаете, насколько это становится неудобно спустя некоторое время. Мы не цепляемся лапами за носильщика, как обезьяны или людские щенки, и не держимся сами. Для нас такой расклад дел вообще противоестественен, так что мы совершенно не знаем, как наилучшим образом пристроиться, и просто висим, как мокрый мешок. При этом мы еще нервничаем, напрягаемся и пахнем, и из нас обильно лезет шерсть.
Никуся скоро перестал бежать и просто шел и пыхтел. Он пытался перебросить меня через плечо, взять так и этак, но дышал он все порывистее и тяжелее. Но он шел. Мой мальчик еле плелся в горки и пытался как можно быстрее пробежать спуски. Мне было стыдно и было жалко своего полуживого хозяина, руки которого дрожали мелкой дрожью от напряжения. Пройдя немаленький и крайне изнуряющий участок, он еле доплелся до лавки, засветившейся, как спасательная шлюпка посреди открытого моря, осторожно положил меня рядом и плюхнулся на нее. Никуся развалился на старых досках, как на кровати, вероятно, засадив себе при этом не одну занозу, закрыл глаза тыльной стороной руки и издал страдальческий стон. Его тело было настолько красным, что казалось сваренным, и влажные руки и даже шея были покрыты моей черной шерстью.
Что же касается меня, то смерть отступила на второй план и, видно, готова была повременить, но я все еще чувствовала себя так, словно еле выжила после изощренных пыток. Где-то недалеко журчал ручеек, и хотя обычно миска с водой стояла у нас дома нетронутой сутками, то теперь я отдала бы свой хвост за один-единственный глоток. Вокруг меня прыгали серебристые рыбки и пускали фонтанчики, как киты. Я начинала бредить. Черная вата все горела и горела в моей голове, а окружение мое снова расплывалось и крутилось. Кровь кипятком затекала и вытекала из моего мозга, устраивая там пламенные бури.
Отдаленно я чувствовала, что меня снова несут, но я переставала понимать, что со мной вообще происходит. С каждым Никусиным шагом меня слегка подбрасывало вверх, а его мышцы дрожали все больше и больше. «Да брось ты меня тут, брось!» — совершенно искренне повторяла я без устали, и мне казалось, что слова наконец покинули пределы моего тела и стали слышными и для людей.
Но он не бросал меня. Он шел и плакал, садился отдохнуть, снова брал меня и шел, плакал и шел. Иногда я немного приходила в себя и тогда видела, как он стыдливо прятал лицо от любопытных взглядов редких прохожих. Мы шли почти по одной тени, но даже короткие участки под открытым солнцем были на грани выносимого. Я неуклюже висела в его объятиях, и мы словно слились в один тяжко дышащий, раскаленный, мокрый от смешавшихся слез и пота организм. Плохо нам было обоим, и Никуся все медленнее волочил ноги. Несколько раз он пытался поставить меня на лапы и уговаривал пройтись хоть немного самой, но я только виновато падала на землю, и ему приходилось снова тащить свою ношу. Шли мы долго, очень долго, и все время Никуся плакал. Только уже под конец слезы его иссякли, и он просто плелся из последних сил, которые брались у него невесть откуда.
