В шляпу полетело еще несколько монет и каких-то мятых фантиков.
— Огромное спасибо! — пропыхтел красный как спелый помидор Никуся, практически не отрываясь от дудки.
Боксер недобро зарычал, в упор смотря на бедную сеструху, пытающуюся втиснуться под мусорку. Я нервно сглотнула и судорожно стала высматривать наличие прочного поводка. К черному ошейнику, шириной с ремень безопасности в папиной машине, была прикреплена настоящая цепь, но щупленькая хозяйка этого монстра слишком вяло держала ее в худенькой ручке и к тому же задумчиво слушала Никусины старания.
— Вы на питомник какой-нибудь собираете, молодой человек? — умиленно спросила она, когда Никуся прекратил дудеть, чтобы отдышаться, и тут боксер не выдержал.
С самыми страшными звуками на свете, лязгая зубищами и брызжа слюной, он ринулся на нас с окончательно обезумевшей сеструхой. Хозяйка обеими руками схватилась за цепь и с силой отклонилась в противоположную сторону, чтобы создать некий противовес своей одичавший зверюге.
Хлопающая челюстями морда повисла над нами в совсем незначительном расстоянии, и я зажмурилась, прощаясь с сеструхой и жизнью. Вдруг, помимо нервных криков возмущающихся прохожих, раздался Никусин визг, и что-то твердое хрястнуло по черепу взревевшего боксера. Мне показалось, что я определенно должна упасть в обморок (а что вы удивляетесь? Думаете, это исключительно людская привилегия и у собак такого не бывает? Очень даже бывает!), в котором сеструха, судя по загадочной тишине на заднем плане, уже давно валялась.
— Ты что творишь, засранец?! — загалдела некогда доброжелательная хозяйка растерявшегося боксера.
— Девушка, держите свою собаку подальше от ребенка! — донеслось из толпы, и в ответ далеко не молоденькая женщина оскалилась и стала похожа на свою псину.
На нас с сеструхой всем было, конечно, наплевать с высокой башни. Я немного оправилась от шока и обиделась. Боксер задумчиво опустился на свой непропорционально маленький зад и скосил глаза. Рядом валялись две половинки разломанной дудки.
— Простите, — пролепетал Никуся в прострации, обращаясь то ли к боксеру, то ли к его хозяйке, то ли к нам с сеструхой, то ли к дудке. Затем он побледнел, сполз на затоптанный коврик, погрузил лицо в дрожащие ладони и заплакал.
У меня разорвалось сердце. Прямо разорвалось. Я на ватных лапах подползла к моему маленькому хозяину и ткнула его носом в локоть. За ним молча трясся черный, воняющий ком, в который превратилась сеструха. Значит, она все-таки была в сознании, облегченно отметила я. Махнув на нас рукой, дама с боксером отправились восвояси, и мы остались одни, предоставленные жестокости взрослой жизни. Немногочисленные деньги и фантики валялись на асфальте, а потоптанная шляпа каталась несколько поодаль в пыли.
— Это все, — мрачно пробубнил Никуся, высыпав зазвеневшую кучку из шляпы на стол.
— Ну… — начала мама, но замешкалась и растерянно покопалась в деньгах. — Нет, ну ты молодец, Никусечка…
— Никакой я не Никусечка и уж точно не молодец, — огрызнулся Никуся, и глаза его наполнились слезами обиды. — Я никогда больше… — Он всхлипнул и искривил губы.
Мама бросилась утешать сына, от чего тот, конечно, мигом расплакался.
— Наверняка вы собрали бы больше, если постояли бы там подольше, — постарался сгладить волны нагрянувшей бури папа.
— Ничего мы не собрали бы, даже если проторчали бы там целый день! — закричал Никуся, вырвавшись из маминых объятий. — Они вообще ничего не делали! Ни одного звука не издали, сколько я их ни упрашивал!
На нас с сеструхой уставилось три пары злых глаз.
Тут мне самой захотелось обидеться, потому что такие претензии были все-таки не совсем уместны, по моему скромному мнению. Такого, чтобы Никуся или кто-либо еще нас упрашивал, я вовсе не могла припомнить, а то, что мы в виду слюнявых пастей, толпы ног и полной каши из звуков и ароматов не смогли блеснуть, ну знаете ли… Я вообще была рада, что оставалась в мире живых. Это только эти гадюки кошки могут себе позволить бросаться жизнями направо и налево. Не понимаю, за какие такие заслуги их наделили таким даром — помирать по несколько раз. Но это другой разговор…
Пока я думала о своей вероятной обиде, сеструха уже заигрывающе бросилась обниматься с мамой (да, сеструха умела обниматься), всем своим видом выражая: «Ой, провинилась я, грешная, простите и помилуйте, умоляю!»
Я с некоторым презрением посмотрела на эту душераздирающую сцену, но тут же почувствовала в себе непоборимую силу, толкающую меня на то же самое поведение. У меня вообще такое ощущение, что в наши мозги встроен некий каверзный механизм, не позволяющий нам сохранить ни капли собственного достоинства. Вечно мы должны с виноватым видом валяться у людских ног и умолять о пощаде. Не потому, что так надо, а потому, что мы по-другому не можем.
— Ну и плюнь ты на этих собак! — воскликнул папа. До кучи, что называется. Я внутренне закатила глаза, в то время как сеструха только еще отчаяннее завиляла хвостом. — Зачем полагаться на безмозглых созданий, если можно…
Я уже не слушала. Все-таки даже у собак в какой-то момент может кончиться терпение. Я демонстративно направилась к выходу. Но тут заговорил Никуся, и что-то в его голосе заставило меня насторожиться.
— Но у меня есть еще одна идея, — просопел Никуся, утирая сопли рукавом.
— Насчет собак? — с опаской поинтересовалась мама.
Никуся кивнул.
— Да, насчет собак.
У меня шерсть встала дыбом. Нет, не так устрашающе, как вы это себе сейчас представили, а в душе. При одной только мысли о подобном времяпровождении, как на нашем несостоявшемся концерте, мне стало дурно. Я всерьез задумалась о преимуществах приюта.
— Канистерапия, — с важным видом пояснил Никуся и положил с гордым видом руку на голову сеструхе, которая не могла упустить возможности и незаметно унюхивала что-нибудь съедобное на столе.
Я молниеносно переместилась в центр кухни и стала всматриваться в лица папы с мамой, чтобы понять, что нас такое ожидало на этот раз. Но единственное выражение, которое я там улицезрела, было такое же недоумение, как и у меня самой.
— Что за терапия? — довольно вежливо спросил папа.
— Канистерапия, — важно повторил Никуся. — Пока не буду вам объяснять подробности. Сначала почитаю еще немного, подготовлюсь и потом уже все по делу скажу.
Мне надо было хотя бы не по делу. Слово «терапия» лежало запыленное где-то в забытом уголке моей собачьей памяти и отдавало тихим эхом в навостренных ушах. Надо было улечься поудобнее на подушку и повспоминать, где и в каком контексте я могла его уже слышать. Но вот какое-то смешное слово «канис» я определенно слышала впервые.
«Канис, канис, канис», — повторяла я про себя как скороговорку весь оставшийся вечер и пыталась вчувствоваться в ассоциации, вызываемые у меня этими звуками. Кроме навязывающейся (и вгоняющей меня отчего-то в ужас) канистры, мне виделось нечто сладкое и колкое, коварное и мягкое. Сеструху, рассеянно предположившую, что это как-то связано с зайцами, я высокомерно высмеяла. Но как выяснилось, именно ее предположение было ближе всего к истине.
