Я носом прикрыла дверь, чтобы хоть немного приглушить дикую ругань, вызванную совершенно непонятным обстоятельством. Если ни я, ни сеструха еще никогда не слышали об этом «увольнении», значит, оно и не могло быть особо страшным. Настал один из этих моментов непонимания людей. Только в этот раз это было далеко не благоговейное непонимание, уж поверьте.
Я сунула морду в щель, оставленную Сашкой, и ткнула в меленькую коленку. Сашка всхлипнула. Хотя у меня было совсем неподходящее для этого настроение, я повиляла хвостом. Иногда позитивная энергетика передавалась и в обратном направлении. Не от ликующей души к хвосту, а от виляющего хвоста к душе. Мокрые пальчики дотянулись до моей головы, и я принялась усердно их лизать. Так я и стояла наполовину в шкафу, наполовину в комнате. Сашка явно не собиралась в ближайшем будущем вылезать наружу.
Через какое-то время с размахом хлопнула входная дверь, а мама поднялась по скрипучей лестнице наверх, прошла в свою комнату, упала на кровать и стала тихо плакать. Так тихо, что сначала я подумала, что только я да сеструха можем это расслышать. Но тут Сашка решительно меня отстранила, открыла дверь, выползла из шкафа, вся красная и помятая, и пошла к маме.
Перед тем как заснуть среди бела дня, они лежали в обнимку, и мама поливала Сашкин мягкий душистый затылок тихими ручейками слез.
Вероятно, они этого не видели, но из скрипящих и охающих стен выросли уродливые шипы. Дом, обозванный мизерной дырой, напрягся и вытянулся, и только тогда я поняла, какой он обычно был приветливый и податливый. Раньше он обтекал, как будто обнимая, предметы, зверей и людей, находящихся в нем, и поэтому скудность его габаритов почти не ощущалась. Теперь же он все отталкивал от себя, брезгливо отдернув пальцы, и звенел, как хрустальный бокал, перед тем как лопнуть от нестерпимо высокого и продолжительного тона. Впервые за все наше пребывание в нем мне захотелось вырваться и сбежать куда-нибудь далеко-далеко.
Колкий дождь моросил нам на головы, струился по холодным носам и спускался по шерсти на землю. Над городом повисли сумерки, а мы все сидели на мокрой траве и смотрели на загорающиеся один за одним огни у подножия холма, на который Никуся привел нас. Поникший, он сидел на пропитавшейся влагой лавочке и еле держал наши поводки. Сеструха звучно чихнула и умоляющим взглядом посмотрела на нашего маленького хозяина. Он не обращал внимания. Изредка всхлипывая, он не сводил взгляда со своих грязных кед.
Вдруг в моих ушах просвистел порыв ледяного ветра, и я задрожала пуще прежнего. Я, конечно, понимала, что идти обратно в дом сейчас никому не хотелось, но если бы мы остались еще на некоторое время, вернуться стало бы вовсе невозможно, так как на окоченелых лапах далеко не уйдешь. Я встала и робко потянула поводок в направлении дома. Сеструха тоже сразу вскочила, как будто это я решала, что нам делать. Запахло дымящим камином.
Никуся нехотя поднял голову и посмотрел на меня пустыми глазами. Было видно, что он плакал, и мне захотелось приголубить его, как щенка. Я подошла и положила ему голову на колено, и он слегка погладил мою слипшуюся шерсть.
— Вы все мокрые, — заметил он грустно и вытер руку об штанину. — Наверное, пора все-таки идти.
И мы засеменили вниз по тропинке.
В этот день в первый раз не было совместного ужина. Папа так более и не объявился, а мама пребывала в таком скверном состоянии, что и не думала о еде. Даже на то, чтобы как следует отругать пропавшего без вести сына, у нее не хватило сил. Увидев нас троих — мокрых, грязных и унылых, — она только вздохнула и, отправив Никусю париться в ванную, вытерла нас с сеструхой на скорую руку полотенцем. Браслетов на ее руках в тот вечер не было, так что даже такая малость, как их веселое бренчание, не могла разрядить накал этого гнусного дня.
Усадив детей намного позднее обычного за кухонный стол, на котором стояли тарелки с уныло валяющимися в них макаронами, она отправилась наверх гладить. Стены дома совсем окаменели, и я задумалась о том, из какого такого материала они были сделаны, если имели свойство меняться под настроение обитателей дома. Я пыталась поделиться своими соображениями с сеструхой, но та была слишком занята соплями, обильно лившимися из носа (да, дорогие читатели, у собак тоже бывают сопли, только куда менее заметные и слышные, чем у вас), и не слушала меня.
— Сашка, — послышалось наконец из кухни, и я обрадовалась тому, что дети не потеряли способность разговаривать, — Сашка, — откашлялся еще раз Никуся, — ты помнишь, что сегодня говорили мама с папой?
Я поднялась со своей подушки и прошла на тускло освещенную кухню. Никуся вопрошающе смотрел на уплетающую макароны сестру, вокруг которой на полу валялась добрая часть содержимого тарелки. Я решила помочь маме в трудную минуту и принялась подъедать Сашкины огрызки.
— Гавалили? — переспросила Сашка. — Гавалили, сто будим зить пад мастом.
Никуся скривился и хотел было еще что-то добавить, но промолчал и, отодвинув нетронутую тарелку, встал из-за стола.
— Я пошел спать, — сказал он и предоставил Сашку макаронам.
Не спал он, правда, еще долго. Ночью, проходя мимо детской, я увидела пробивавшийся из-под двери еле уловимый свет и, ткнув в нее носом, осторожно вошла.
Никуся сидел за столом около окна, в которое светила луна, и увлеченно строчил что-то в тетрадь. Под Сашкино сопение я тихо удалилась и пошла вниз ждать папу, который все никак не появлялся. Мама сидела в темноте на кухне с телефоном в руках и, кусая губы, смотрела в окно. Я пыталась как-то отвлечь ее, тыкаясь в ее ноги и виляя хвостом, но она была погружена в свои мысли и только проронила на мою морду несколько заблудившихся слезинок.
Уже ближе к середине ночи послышался знакомый звук мотора и колес, и на мамино бледное лицо коротко упал свет фар. Тогда она наконец встала, потерла верхней стороной запястья глаза и беззвучно взбежала по лестнице.
Как известно, бессовестной заре наплевать на бессонницу и ночные рыдания, и на следующей день неумолимо настало утро. Папа, легший спать позже всех и к тому же почему-то на диван — видно, соскучился по нему, — вскочил с первым звоном колоколов и, не завтракая, решил вывести нас погулять. Мы с сеструхой, конечно, напряглись. Папа еще ни разу не вызывался с нами гулять, и заподозрить в таком случае что-то неладное было совершенно естественно. Заметив наше стыдливое замешательство, папа нахмурился.
— Думаете, я вас обратно в приют отправлю? — спросил он сурово, и мы потупили взгляд, потому что именно это мы отчасти и думали. — Не отправлю, не отправлю, — как-то злобно успокоил он нас. — Хотя думаю, что теперь такие времена наступают, что там вам было бы лучше. Пошли!
И он отворил дверь, через которую тут же вполз влажный, как слизняк, мороз. За ночь так резко похолодало, что у меня возникла мысль, что погода, как и стены дома, отражает настроение людей. Сеструха чихнула мне в шею и прижала уши, но я немного расслабилась. Хотелось верить, что папе все-таки не придет в голову отыгрываться на наших несчастных душах. Он прицепил нас к поводкам, и две ноги и восемь лап ступили на покрытую инеем траву.
