Мне припомнились наши далекие щенячьи дни, когда жутко чесались десны и грызть хотелось всех и вся, от деревянных ножек стульев до мягких игрушек и занавесок. Лучшие зубочесалки были, конечно, те самые кожаные ботинки, но они и прятались людьми тщательнее всего. Изредка нам удавалось затащить в темный уголок какую-нибудь забытую в коридоре туфлю, где ей сулил быстрый конец. Потом было много крика и возмущения, и туфлей, вернее, тем, что от нее осталось, махали перед нашими носами, а иногда в сердцах шлепали по спинам. Что никогда не могло предотвратить следующего покушения на обувь, если появлялась такая возможность.
Но это было тогда. Что происходило с сеструхой теперь, решительно не укладывалось в моей голове. Зубы у нее чесаться не могли. А если бы и чесались, то зачем надо было тащить целую гору вместо одного или даже парочки башмаков? И при чем тут стол? Так я все стояла и смотрела, а сеструха все грызла и грызла. В окне мелькали фары проезжающих машин. Каждый раз во мне все сжималось от испуга, что это могли быть наши хозяева, хотя по звуку мотора и колес я прекрасно понимала, что это были не они.
Когда хозяева наконец вернулись, мы уже сидели на своем месте под лестницей и смиренно ждали расправы. Так как я по известным обстоятельствам не имела возможности пояснить, что я тут была ни при чем, мне теперь тоже приходилось трястись. Я была крайне зла на эту засранку, которая могла бы подумать и обо мне перед тем, как устраивать дебош. Она, кстати, так и не соизволила объяснить свое минутное помрачение рассудка и теперь просто делала вид, что ничего такого вообще не было.
Хозяева были веселыми, очень сердечно с нами поздоровались и, болтая наперебой, стали раздеваться. На маме были красивые туфли, очень похожие на те, от которых теперь осталась лишь половина пары. Другая половина лежала среди остальных ошметков на столе. Когда они вошли на кухню, воцарилась оцепенелая тишина. Я затаила дыхание.
— Я не понял… — проговорил в конце концов папа не своим голосом.
Мне стало совсем страшно. К тому же я ведь и сама ничего не поняла, но поделиться с ним этим не могла.
Кто-то из детей издал странный, скрипящий звук.
— О господи, — пролепетала мама.
Я уставилась на сеструху. Мне показалось, что если я увижу ее обычное безразличное выражение лица, которым она пыталась отделаться от всех своих оплошностей, то я не сдержусь и устрою с ней кровавую схватку. Но в этот раз ей повезло. Она практически сравнялась со своей подушкой, прижала уши и даже прослезилась от ужаса. Мне стало ее прям-таки жалко.
Скрестив руки, мама с каменным лицом и ртом, сжатым в тонкую полоску, вышла в коридор.
— Вы что, с ума сошли? — спросила она так спокойно, что я приготовилась к тому, что в следующую секунду она бросится на нас и начнет душить.
Мы молча уставились на нее. Сеструха заискивающе повиляла хвостом. Но таким дешевым маневром маму было не впечатлить.
— Вы что натворили, я вас спрашиваю? — грозно сказала она и сделала шаг в нашу сторону.
Я напряглась так, что, казалось, еще немножко, и я превращусь в каменную статую. Мне казалось, что мама действительно ждет от нас вразумительного ответа. Мы же тупо продолжали молчать. Тут из-за ее спины появился папа с растерзанным, некогда элегантным, коричневым ботинком на шнурках.
— Я их сейчас убью, — предупредил он.
Еще до того, как я успела осознать сказанное, раздался истошный вопль, и на папе повисли Никуся с Сашкой.
— Не надо! Папочка, пожалуйста! Оставь их! — наперебой орали дети, и я уже который раз поразилась их таланту расплакаться в два счета. Слезы текли реками, и перекошенные лица налились краской.
— Да ладно вам, ладно, — закатил глаза папа, спихивая с себя орущую кучу-малу.
— Не надо давать мне карманные деньги следующие полгода! Купите на них новую обувь! — ревел Никуся. — Нет, год, не полгода, год!
Я подняла на него благоговейный взгляд. В моих глазах этот мальчишка окончательно стал героем. И каким-то чудом нас обошло не только жестокое наказание, но какое-либо наказание вообще. Наверное, мама с папой просто не смогли вовремя прийти в себя от увиденного, а потом уже было поздно. За любой мелкий проступок нам влетало больше, чем за это чудовищное преступление. Никто, видно, включая и саму сеструху, просто так и не понял, что это такое произошло тем вечером. Но с тех пор вся обувь пряталась от нас в какие-то потайные места и закрывалась на десять замков. А я, после тщетных попыток добиться от сеструхи хоть какого-нибудь объяснения, махнула на это дело лапой, но это загадочное происшествие навсегда осталось одной из моих любимых баек.
Второй инцидент, про который я обещала рассказать, касался уже меня и был намного страшнее истории с обувью на кухонном столе. Я понимаю, что трудно себе такое представить, но это так. Меня все еще начинает трясти, когда я об этом вспоминаю.
Дело было вечером. Все были дома. Папа о чем-то размышлял в кресле и изредка поглядывал на книжку, лежащую у него на коленях. Мама готовила ужин на кухне, а дети носились по всему дому. В какой-то момент Никусе это наскучило, и он, не вдаваясь в извинения и объяснения, отправился к себе наверх. Сашка поистерила, но, поняв, что брата этим не вернешь, переключилась на меня. Она знала, что сеструху лучше было не трогать. Так как у меня была более устойчивая психика и я так и не научилась этого скрывать, объектом для всяческих изощренных мучений и гонений обычно выбиралась я.
Начиналось все с отнюдь не нежного трепания, после которого весь ковер был усеян клочьями шерсти, и предлагания мячиков. С этим стоило сразу соглашаться, потому что это было самое безобидное Сашкино развлечение. Надо было просто бегать за мячом и приносить его обратно. Не сложно. Но Сашке это довольно быстро наскучивало, и тогда мне приходилось несладко. Вы даже не представляете, насколько ужасен может быть топот маленьких детских ножек, когда они несутся за вами. Какими страшными могут казаться пухленькие ручонки, когда она тянутся к вашему хвосту, который вы и так уже жмете чуть ли не к самому горлу. Я была не против, когда Сашка гоняла меня при прогулках по лужайке, там у меня было явное преимущество, и я то и дело давала ей дотронуться до себя, зная, что в любой момент я выскользну из ее объятий и понесусь, вольная, как сам ветер. Дома же явное и неоспоримое преимущество было у Сашки. Она знала все углы и потайные места и умела лихо загонять меня в засады. Самым ужасным местом был опять же кухонный стол. Если оказаться под ним, загнанной в самый дальний, темный угол, то сбежать уже совершенно некуда. Ни влево, ни вправо, ни вперед, ни назад и даже ни вверх (там, разумеется, была столешница). Еще можно было запросто запутаться среди бесчисленных ножек стульев, и тогда уже не вдаться в животную панику было практически невозможно.
Тем вечером случилось именно это. Мама, конечно, заметила мои страдания, но явно была погружена в какие-то свои важные размышления, так как не предала Сашкиным гонениям должного внимания.
— Оставь собаку, — тихо и отрешенно пробормотала она, не отходя от плиты, чему Сашка, естественно, не вняла. Заливисто урча, она подбиралась ко мне все ближе и ближе, а я окончательно запуталась в ножках стола и стульев. Мне хотелось прокричать маме, чтобы она сделала хоть что-нибудь, чтобы предотвратить катастрофу, так как я чувствовала, что сама я в самом ближайшем будущем уже ничего не смогу с собой поделать. Вы не можете вообразить, насколько ужасен этот момент, когда ты находишься в еще более-менее вменяемом состоянии, но знаешь, что пройдет всего пара секунд, и ты неизбежно превратишься в неконтролируемую зверюгу.
