И вообще потихоньку-помаленьку в нашей семье воцарилась более-менее спокойная повседневность. Мы научились сносно контролировать свои телесные позывы, идти на поводке так, чтобы хотя бы не задыхаться, есть в присутствии людей, не шарахаться от внезапно выставленных ног и еще много чему. Еще мы все меньше боялись заявлять о себе и стали воспринимать дом как свою территорию, которую стоило защищать от посторонних злоумышленников. Как только раздавался звонок в дверь, мы вскакивали в приятном возбуждении и давали хозяевам понять, что надо быть начеку. Когда же хозяев дома не было, мы тем же приемом давали понять недругу, что лучше ему не входить, а то с ним будет худо. Ну а когда мы слышали, что пытается войти кто-то из семьи, мы все равно лаяли, потому что уже не могли иначе. При этом стоявший за дверью обычно начинал суетиться, ронял ключ или никак не попадал в замочную скважину и тоже начинал что-то кричать. Я полагала, что в этот момент ему просто не терпелось наконец-таки нас увидеть. Правда, когда этот кто-то проникал вовнутрь, выражение лица его было отнюдь не радостное. Я никак не могла понять эту несостыковку.
В этом плане люди были какими-то неоднозначными. Когда мы отрабатывали оправданность нашего существования, то есть охраняли хозяйство, люди брались нас громогласно поддерживать. Они тоже кричали, махали руками и делали страшные лица. Сначала они орали «фу!», что бы это ни значило, а в какой-то момент, наоборот, переходили на «тихо!», причем так громко, что слышно это было, наверное, по всей улице. Вот такой вот парадокс. Мы игнорировали эти странности и просто продолжали делать свое дело. Люди же все больше бесились.
Потом в ход пошли новые изобретения для создания шума. Свернутые газеты, которыми люди хлопали себе по рукам, и гремящие баночки, которыми они грозно трясли у наших морд. Сначала мы побаивались этих штуковин (особенно, конечно, сеструха), отвлекались от работы и прятались по углам. Так что этот маневр был совсем не продуктивным. Потом они почему-то решили брызгать нам в морды воду из какой-то пшикалки, что уж совсем выбивало нас из строя. И только когда как-то раз папа не выдержал и прогремел: «Да замолчите вы уже наконец, скоты несчастные! Сколько можно надрываться?!» — я начала догадываться, что проблема могла быть в том, что людям не нравилось то, что у нас громкие голоса и мы таким образом заглушаем их самих. Конечно, это должно было быть неприятно. Но к тому времени мы уже так разошлись, что сдерживать себя было очень сложно.
Более того, сеструхин голос даже становился все громче и громче. Как будто он все креп после долгого неиспользования. Поначалу мне казалось, что она даже сама как-то его пугалась. Вид у нее при этом был просто ужасно смешным. Гавкнув, она вылупливала глаза и слегка припадала к полу. Потом вставала, и все это многократно повторялось. Когда же она вошла во вкус, ее понесло так, что остановить ее не могли ни крики, ни угрозы, ни размахивания разными предметами интерьера.
Иногда нам казалось, что мама с папой смирились с тем, что им нас не перекричать (детям-то вся эта веселуха нравилась, они хлопали в ладоши, хохотали и скакали вокруг нас). Тогда мы заходились от души. Но, наверное, в какой-то момент перебарщивали, так как людьми периодически придумывались новые воспитательные меры. Не могу сказать, что хоть один метод оказался успешным. К сожалению. Помните про инстинкты? Вот-вот…
Чувствую, как-то это все звучит слишком уж хорошо. Как из глянцевого журнала со скалящимися во весь рот породистыми людьми и собаками. Пора разбавить мое повествование парочкой кошмаров. Сначала то, что пострашней, или то, что побезобидней? Давайте тогда сперва то, что страшно, а потом то, что не очень. Чтобы вам легче было переварить услышанное. Или наоборот? А то переход от практически идиллии к трагедии будет слишком резким. Да, давайте так. К тому же тогда речь пойдет для начала о сеструхе, а я пока наберусь мужества, чтобы потом поведать вам о своем ужасном преступлении.
Как-то раз — мы уже довольно длительное время жили в нашем новом доме и успели изрядно обнаглеть — нас оставили одних. Не как обычно, а вечером. Такого еще не случалось ни разу, и мы несколько разволновались. С улицы до нас доносились какие-то непривычные и незнакомые звуки, на которые мы раньше, видно, просто не обращали внимания, так как домашнего балагана хватало для избытка чувств и эмоций.
Мы поудобнее устроились на диване и решили просто отдохнуть от шумихи и попытаться не нервничать зря. У сеструхи плохо выходило. Это было понятно по тому, как сильно она жалась ко мне, постепенно все больше заползая на меня. Горячо любимые игрушки и мячики ее не интересовали и грустно лежали на полу, подсвечиваемые лунным светом из окна. Мне не нравилось сидеть в темноте, которая сразу наводила на меня сон, и я была немного обижена на хозяев за то, что они не подумали оставить включенным хотя бы торшер. Как и стоило ожидать, в какой-то момент я заснула с сеструхой вместо грелки под боком.
Разбудил меня топот лап и цокот когтей по паркету. Сеструхи рядом со мной больше не было. Я не сразу встала. Мало ли, может, ей вздумалось размять конечности. Но вскоре я поняла, что происходит что-то неладное. Топот был очень деловой и занятой, ее лапы без устали носились по лестнице вверх и вниз, забегая на кухню и пропадая на ковре второго этажа. Игра с мячиками звучала не так, на них сеструха рычала, прыгала, барабанила по ним передними лапами, словно кошка. Это было прерывисто и неравномерно. Тут же она работала точно, как метроном, стоящий на пианино и приводящий меня моментально в транс, особенно если под его цоканье Никусей криво игрались бесконечные гаммы.
В недоумении я спрыгнула с дивана и, даже забыв потянуться, как можно более тихо прошла на кухню, чтобы не спугнуть этого маленького психа. Мне открылась весьма странная, чтобы не сказать пугающая, картина. Посреди круглого стола красовалась внушительная кучка человеческой обуви. Я еще не успела сообразить, каким образом сеструха умудрилась туда взлететь, как с лестницы снова послышался топот, и на кухню внеслась она сама с очередным тапком во рту. С разбегу она лихо запрыгнула на стул, который мама забыла придвинуть к столу, и оттуда уже вскарабкалась на стол, где бережно приткнула свою тряпочную жертву к холмику башмаков. Потом она, вся воодушевленная, спорхнула вниз и снова помчалась восвояси. Вернулась она с очень даже красивой, лакированной туфлей на высоком каблуке и поставила ее на самый вверх, словно звезду на рождественской елке. Произведение искусства было завершено.
Сеструха осторожно улеглась рядом с этой красотой, полюбовалась ею немного и, решительно сняв туфлю с макушки, с треском принялась грызть несчастный каблук. У меня по всей спине шерсть встала дыбом. Я хотела, мне однозначно надо было ее окликнуть, попытаться вразумить, привести в себя, но я была словно зачарована. Я просто стояла как вкопанная и с почти что благоговейным ужасом наблюдала за этим праздником безумства и отваги.
Это поразительное существо не разделывалось с каждым ботинком до горького конца, а только смаковало его, облизывало краешки, изрядно трепало, как жертву за загривок, и презрительно отбрасывало в сторону, чтобы с тем же энтузиазмом приняться за следующий экземпляр. Вся эта сценка походила на жесткую и беспощадную расправу обезумевшего полководца над уже побежденными врагами на поле боя.
