В то мрачное утро, когда нас в первый раз привезли в приют, мы некоторое время сидели в главном здании, вход в которое разрешался обычно только собаке-сторожу, и ждали вердикта. Секретарша суетилась за своим большим деревянным столом, занимавшим практически все место в не шибко большом помещении, и то и дело куда-то пропадала, шмыгая в одну из многочисленных дверей. Я удивлялась, как все эти двери вообще поместились в такой крошечной комнатушке. Мы были привязаны к стоячей вешалке, выглядевшей крайне неустойчиво, так что особо двигаться мы боялись.
Сидели мы там долго и застали не одного посетителя. Когда люди входили и не заставали секретаршу на должном ей месте, они с опаской косились на нас и тянулись к маленькому золотому колокольчику на столе. На его ясный, пронзительный звон сразу прибегала запыхавшаяся секретарша, отбрасывала свои белокурые, знатно пружинистые кудри лихим махом пухлой ручки за плечо и, усевшись поудобнее, вопросительно смотрела на незваного гостя. Тогда я не отметила всего потенциала этого звука, хотя он все же вопреки моей плачевной, потерянной ситуации завоевал мое внимание.
Мне страшно было представить, от колокола какого размера должен был исходить этот оглушительный звон, не терпящий никаких звуков рядом с собой, требующий и завоевывающий все существо каждого, с кем он сталкивался. Во мне все взрывался салют, брызжущий всеми цветами радуги, страх отходил на второй план, и мне начало нравиться это внезапно настигнувшее меня волшебство. Сеструха тоже застыла в благоговейном оцепенении и таращилась куда-то вдаль, словно увидела там по крайней мере врата в райский сад.
Прервался наш транс стуком маленьких, твердых пяток по лестнице.
— Ани ни спят! — загалдела Сашка, которую, видно, тоже разбудил колокольный звон.
Вслед за ней спустилась и сонная мама с еле открытыми глазами. Она так страдальчески обхватила себя голыми руками, покрытыми пупырышками, так старательно заморгала, чтобы не заснуть стоя, что мне стало ее жалко. Но более того, я была настолько безмерно, чтобы не сказать безумно, рада видеть ее после долгой, мучительной ночи, что вскочила, завиляла хвостом и… И тут снова, да, снова случилось несчастье.
— Ой-ой-ой! — сразу проснулась мама и унеслась наверх, а Сашка с восторженным криком бросилась вслед за ней.
Мне уже даже надоело сгорать от стыда за этот позор. Я не знала, почему так происходит и что со мной не так, но пока я ничего не могла с этим поделать. Мне даже было бы легче предположить, что у меня какая-то неизлечимая болезнь, связанная с мочевым пузырем, но я догадывалась, что это не так и что во всем виноваты только приют и наша одичалость. Сеструхе, очевидно, тоже наскучило переживать за это дело, и она лениво отвела взгляд.
Спустя пару минут мама снова сбежала вниз, теперь уже одетая, но все такая же растрепанная. Она буквально впрыгнула в свои сапоги и лихим жестом пристегнула нас на поводки. Когда мы уже стояли у двери, послышался страшный Сашкин рев.
— Падазди-ите-ее!
Ребенок, нацепивший на себя, по всей видимости, совершенно самостоятельно, свое самое красивое выходное платье с ватной курткой и валенками поверх ядовито-зеленых сбившихся колготок, неуклюже перекатывался со ступеньки на ступеньку. Плохо целясь, Сашка хваталась за перекладины перил и при каждом шаге норовила скатиться кубарем прямо в оставленную мной лужицу у подножия лестницы.
— Сашенька, ну куда ты идешь? — простонала мама и рванула обратно на подмогу дочурке. — Почему не спишь?
— Хасю тозе!
Сашка-таки преодолела в целости и сохранности лестницу и решительным шагом направилась к входной двери, вырвав руку из маминой хватки. Мама почесала затылок, отчего совсем уж стала похожа на веник, задумчиво посмотрела на второй этаж, с которого доносилось только сладкое похрапывание, и обреченно открыла Сашке дверь.
Не буду вгонять вас в сон очередным исчерпывающим описанием нашей неспокойной и длительной прогулки. Скажу только, что Сашка была в целом довольна, но постоянно требовала поводок одной из нас, в чем ей каждый раз отказывали, что, в свою очередь, сопровождалось громкими истериками. Мама выглядела глубоко несчастной. Она все тыкала нам на разные лужайки и кустики, рекламируя их преимущества как могла, и Сашка даже устраивала показательные выступления, присаживаясь в те места, на которые указывалось мамой, мы же держались стойко. К тому же мы, конечно же, знали, что Сашка ничего такого там не делает. Но в один прекрасный момент сеструха все же припала к земле, предварительно обнюхав этот участок вдоль и поперек, и мама с Сашкой разразились бурным восторгом и пылкими похвалами. После этого сеструхин до невозможности гордый вид раздражал меня до самого возвращения домой.
Когда мы зашли в прихожую, я сразу почувствовала ни с чем не сравнимый запах кофе (который умудряется одновременно и вонять, и благоухать, что для меня является каким-то фантастический явлением). Папа с Никусей уже встали и хлопотали на кухне. Мама отцепила нас и с досадой грохнула поводки на комод, а Сашка на удивление быстро вылупилась из своих тридцати трех одежек и проскакала на одной ноге к папе. В отличие от вяло унывающей мамы, Сашкины оптимизм и энергия были неисчерпаемы.
— Ну и куда вы пропали? — поинтересовался папа у раскрасневшейся дочки. Мне показалось, что настроение у него было не сильно плохое, что меня порадовало. Может, это было потому, что он еще не успел увидеть нас с сеструхой. — Мы с Никусей тут уже предположили, что вы наткнулись на стаю волков в лесу, — весело продолжил он, не дожидаясь ответа.
Мама примерила разные улыбки в зеркале над комодом, выбрала самую естественную и непринужденную и тоже пошла на кухню. Мы затаились у себя под лестницей, но так как двери между кухней и коридором не было вообще, нам прекрасно все было видно и слышно.
— Доброе утро! — со старательной бодростью в голосе сказала мама и стремительно направилась к кофеварке, которая уже вовсю пыхтела и шипела на плите.
— Не трогай, это мой кофе! — встрепенулся папа.
— Да ладно тебе… Что ты такой вредный? — насупилась мама. — Я, между прочим, уже с шести часов тут по лесам, по полям шляюсь.
Наверное, еще во время того, как она говорила, маме стало ясно, что этим аргументом давить на жалость папы совершенно некстати, и конец фразы прозвучал совсем уж неуверенно и еле слышно.
— А кто виноват, скажи мне? — обрадовался папа и похлопал маму по плечу.
Мама обиженно отмахнулась от его руки и направилась к нашим мискам.
— Ну ладно, бери ты этот кофе, — сжалился папа.
— Не надо, — послышалось издалека.
— Хватит ссориться, — жуя бутерброд, сказал Никуся.
— Хасю какау! — дала знать Сашка.
Кофеварка отбулькала, папа молча вылил ее содержимое в чашку и стал раскручивать раскаленный металл, обжигаясь и отдергиваю руку. Делал он это для мамы, и я восхитилась его самопожертвованием.
— Какау хасю! — повторила Сашка.
