Я же улеглась на одной из подушек и наблюдала за жизнью нашей новой семьи. Тогда мне было страшно даже представить такую комбинацию слов, как «наша семья», столь зыбким казалось это откуда ни возьмись свалившееся счастье, но теперь я уже легко могу ее произнести, хотя от сладости звучания этих слогов во мне все еще все сжимается до боли.
Перед моим носом появились мамины ноги, и сверкнула серебристая миска, наполненная какой-то непонятной коричневой массой. Пахла она довольно заманчиво, но выглядела отвратительно. В приюте нам всегда давали только сухой корм, который выглядел очень даже ничего, но по консистенции и по вкусу напоминал рыхлые камни, долго пролежавшие в стойле — допустим, баранов. Со временем, как известно, привыкаешь ко всему, но я съедала этой гадости ровно столько, сколько было нужно, чтобы не умереть с голоду.
Запах, доносившийся до меня из миски, отдаленно напоминал запах мяса, и мне очень захотелось броситься на кучку и уничтожить ее за считаные секунды, но… Но снова во мне сработал какой-то тормоз, и я только жалостно покосилась на маму.
— Что же мне с вами делать, — послышался измученный голос мамы, и я почувствовала сгусток грусти и напряженности, всегда сопровождающий человеческие слезы. Он быстро разрастался и надувался и начал давить на меня, как грозовая туча.
Вот сейчас она горько пожалеет, что вообще когда-то выразила желание завести парочку приютских псинок. Будет вспоминать свой доселе налаженный быт и в какой-то момент с неимоверными угрызениями совести, но все же решит сдать нас снова обратно, откуда взяла (вернее, взял папа, но не в этом суть). Или нет, наверное, не решит… Это пойдет против всех ее самых твердых жизненных принципов. Но будет сидеть и считать, сколько нам еще осталось на этом свете (а оставалось еще прилично, если не брать в расчет всякие страшные непредвиденные случаи), и думать, что после того, как слезно закопает нас в саду, никогда больше не взгромоздит себе на голову дополнительные, не особо нужные хлопоты. Это было, наверное, даже страшнее, чем первый вариант. Я оцепенела.
Как будто прочитав мои мысли, мама погладила меня между ушей и тихо проговорила:
— Ничего, справимся как-нибудь.
Поставила миску на пол, встала и ушла в большую комнату, в которой папа все еще не мог оторваться от своего кресла. Я его прекрасно понимала. Теперь, когда на улице стемнело, торшер освещал комнату неярким желтым светом, от которого исходил такой уют, что в нем хотелось купаться. Дети уже удалились куда-то на второй этаж, и только изредка их босые ноги появлялись перед нами на ступеньках, а их улыбающиеся головы свешивались к нам, только чтобы сразу с визгом убежать снова наверх. Каждый раз то мама, то папа прикрикивали им вдогонку, что кому-то уже давным-давно пора спать, но так ни разу и не удосужились встать с дивана (или с кресла в папином случае) и пойти их уложить. Чудесным образом в какой-то момент детские крики и топот действительно затихли сами собой, что могло означать только одно. Успех родительского ленивого невмешательства. Мама с папой продолжали что-то урчать в большой комнате.
Я немного расслабилась. В отличие от сеструхи, за психическое здоровье которой я уже начала немного переживать. Нехотя я вспомнила приют. Там было плохо, бесспорно плохо, и холодно, и голодно, но мы вопреки нашему желанию успели привыкнуть к той жизни. Пусть она была тюремной, но там все было четко и предельно понятно. В одно и то же время корм, в одно и то же время визит поникшего доктора, редкие волонтерские выгулы, полная свобода. Вы спросите, в чем же тут свобода? Свобода вести себя как приспичит. Хоть ты вой всю ночь напролет, от приюта никто не ожидает спокойствия и тишины. Делай свои дела, когда и куда хочешь, все равно с утра уберут. Хочешь, реагируй на реплики работников и посетителей, хочешь, не реагируй. Тогда они просто недолго задержатся у твоего вольера, но что тебе с этого? Хочешь спокойствия, ляг себе на подушку и лежи, никто тебя не будет трогать. Строгий распорядок, ни ласки, ни любви, ни тепла, но полная свобода и легкость от нахождения на самом дне. Хуже быть не может, с тебя нечего взять, ты изгой общества, если так угодно, поэтому веди себя уж как хочешь. Ни за что в жизни я бы не подумала о том, что где-то в далеком уголке моего сердца может затаиться тоска по месту, которое привычно рассматривалось как ад.
Теперь я находилась в семье, с сестрой; осуществились все, казалось бы, несбыточные мечты. А я вместо того, чтобы просто радоваться, переживала какие-то странные страхи. Я боялась, что не смогу соответствовать ожиданиям. От меня, как и от всех домашних собак, требовалось быть общительной, веселой, но спокойной, доброжелательной, уравновешенной, ласковой… Я долго могла бы продолжать этот список. Именно такой я и видела себя в мечтах, которым предавалась с упоением каждый божий день в приюте. Но теперь я с ужасом поняла, что переломить себя и стать собакой с обложки ветжурнала было отнюдь не так просто, как я думала. Мне ужасно хотелось понравиться нашим новым хозяевам, показать им, что они не прогадали с выбором и что они ни в коем случае не пожалеют о пополнении семьи. Пополнении нами. Незаметными, или заметными только в нужное время, беспроблемными, бесконечно благодарными. Благодарными-то мы были, но еще не успели этого проявить. А во всем остальном я была дико разочарована, в первую очередь собой, да в какой-то мере и сеструхой.
Наконец-таки свет в большой комнате погас, и мама с папой прошли мимо нас к лестнице. Мама наклонилась еще раз нас погладить, и в ее прикосновении я заметила еле уловимое опасение. Она гладила нас как чужих. С неуверенностью и плохо скрываемым напряжением. Скрип лестницы унес их от нас далеко-далеко. Как будто в другой, недоступный для нас мир.
Дом затих, слышалось только капание крана на кухне. Сеструха умудрилась заснуть в том же положении, в котором она провела, не двигаясь, последние часа три. Одиночество настигло меня без предупреждения и с невероятной силой. Мне стало совсем грустно и тоскливо. Казалось, что приют засел в нас намертво и навсегда.
Глава 4
Оттепель с препятствиями
В первую ночь я спала плохо. То и дело просыпалась от бурных, кувыркающихся снов и в растерянности всматривалась в темноту, чтобы осознать, где я. После того как осознавала, снова засыпала, а вернее, проваливалась в полуобморочное, но неспокойное состояние. Сеструха же громко сопела и дергала лапами. Веки на ее глазах дергались и трепетали так, словно они хотели оторваться и улететь куда подальше. Я могу довольно уверенно сказать, что она ни разу за ночь не проснулась, потому что, если бы это произошло, она дала бы мне знать. Сеструха не любила мучиться в одиночку.
В конце концов, только я успела в очередной раз заснуть, как мне стало казаться, что у меня в голове что-то взорвалось. Я вздрогнула, вытаращила глаза и стала озираться, не понимая, что происходит и кто в меня выстрелил. Сеструха уже сидела торчком, навострив уши. Она не озиралась, а смотрела на меня, ожидая пояснения.
Вдруг дом наполнился каким-то совершенно незнакомым для меня доселе звуком, настолько мощным и пронизывающим все, посмевшее оказаться на его раскатистом пути, что стены задрожали. Настоящей, ощутимой волной он влился в меня неудержимым потоком, скопился посреди головы и грудной клетки и взорвался тысячами звенящих, мохнатых, щекочущих пылинок. Я пошатнулась, слегка одурманенная, и стала напряженно вслушиваться. Спустя пару секунд звук снова повторился, и тут я поняла, что нечто подобное я все-таки уже когда-то слышала.
