Бутин не нашелся, что сказать, он только привстал с кресла, держась обеими руками за подлокотники, — словно готовый перемахнуть через стол к Морозову.
— Скоро ли вы собираетесь обратно в Иркутск? — тем же дружелюбно-деловым тоном спросил Морозов.
— Хоть сию минуту, Тимофей Саввич! Все сказанное вами коренным образом меняет обстановку!
— Не торопитесь с выводами, — остановил его Морозов. — Мы, Третьяков да Солодовников, — это еще не все кредиторы!.. Найдется ли в вашей карете место для хорошо вооруженного воина? Я говорю о лучшем законнике Москвы Павле Васильевиче Осипове. Он наш главный доверенный. Его оружие — глубочайшее знание законов. Он успел уже найти в Своде законов, — дай бог памяти — статья тысяча восемьсот шестьдесят пять, том одиннадцатый, — пунктик, согласно которому мы вправе учредить частную администрацию по доброму соглашению с вами. — Он испытующе взглянул на Бутина. Он еще не все сказал: — Если мы верим вам, Михаил Дмитриевич, то вправе рассчитывать и на ваше доверие. Без жертв победы не бывает. Речь идет о временной жертве, и вам надо пойти на нее, иначе установление администрации теряет всякий смысл.
Бутин понимал, Бутин предвидел. Но все в нем дрогнуло, когда Морозов с мягкой улыбкой твердым голосом сказал:
— Все ваше имущество будет в ведении администрации. Соглашайтесь на это. — И, видя, как удручен Бутин, более серьезно добавил: — Надо соблюсти форму. При том условии, что вы остаетесь распорядителем дела, это существенно. И администрация не куцая, но правомочная. Не будет преждевременных взысканий, а погашение долгов, к всеобщему удовольствию, должно производиться из текущих доходов. Не обещаю, что все пойдет без сучка и задоринки, но лучшего выхода, господин Бутин, не найти...
Да, московские купцы мягко стелют. Но все же передышка, все же не иркутский тупик. Он не отделен от своего капитала. Есть защита. Есть возможность выработать план дальнейших действий.
Договорившись о некоторых частностях, связанных с поездкой Осипова, Бутин стал прощаться.
Задержав руку Бутина в своей, Морозов вдруг сказал с задушевной грустью:
— Мы ведь с вами в душе своей скорее эстеты-художники, нежели дельцы! Верно сыновья мои говорят. При блестящих коммерческих способностях, они уже без моей помощи управляются на своих мануфактурах. У них в близких приятелях и музыканты, и художники, и актеры, и писатели. И такой такт! Савва, зная трудности нашего гения, подарил ему тысячу рублей. И никому не слова. Вот и вы... Как-то поздним вечером Савва мой приходит из Малого театра, где давался «Лес» Островского. Шумский играл Аркашу, Надежда Михайловна Медведева — Гурмыжскую, Акимова — наша королева свах! — Улиту. И представьте себе, Савва мой, разговорившись в антракте с неким сибирским военным в чине полковника, — кажется, Кононович, есть такой? Ага, значит, он самый! — узнает от него, что в Нерчинске театральная самобытная труппа представляла эту же самую пьесу прославленного драматурга! При этом назвал вашу фамилию, как покровителя искусства Мельпомены!
— Тут большое преувеличение. Люди талантливые, молодые, энтузиасты, а всей пьесы одолеть не управились. Из второго действия поставили сценку с Аксюшей и Петром и сценку с Аркашей и Несчастливцевым, — если помните, в лесу, на дороге в Калинов и Пеньки. Сыграли с душой, но — какой уж, громко сказано, спектакль!
— В лесу, в лесу, как не помнить, — лукаво сказал Морозов. — Так вот полковник с восхищением отозвался о некоем коммерсанте, безвозмездно отдавшем роскошный зал своего дворца под спектакль, и будто он, видя, что нет декораций, велел нарубить молодых сосенок для задника, кустарником обставить сцену, и был такой живой, натуральный лес. Шуйскому не снилось! Владелец дворца не пожалел закрасить позолоту на потолке и стенах, чтобы все дышало природой. Лес так лес! Господин Бутин, кто мог в Сибири пойти на это?
— Что ж особенного. Велел своему добросовестному и понятливому работнику Яринскому съездить в лес, еще распорядился, чтобы мой управляющий Большаков прислал маляров. Вот и все!
— Особенное в том, что именно мы, люди делового мира, проявляем заботу о художествах. И средств на это не жалеем. Я об этом случае рассказал и господам Третьяковым, покровителям живописцев, и господину Солодовникову, имеющему свои театры на Неглинной и Тверской. Они велели при случае кланяться вам. Как же не помогать друг другу в беде! Все обойдется, господин Бутин, все обойдется. Разумеется, не само собой... Итак, «руку, товарищ», как сказал Геннадий Несчастливцев!
22
Доверенный москвичей оказался мужчиной маленького роста, но с широким туловищем, так что казался квадратным. Самоуверенный вид, раскатистый бас, взгляд снизу вверх через пенсне на золотой цепочке компенсировали недостаток роста и невзрачную внешность.
Морозов-старик сам подвез поверенного к Гостиному двору на Никольской в своей пролетке. Там уже стояли подряженные Бутиным для долгой гоньбы две крытые просторные повозки.
— Вы нас очень обязали, многоуважаемый Павел Васильич! — сказал Морозов в напутствие квадратному юристу.
— Будьте благонадежны, Тимофей Саввич, — отвечал коротко стряпчий.
Морозов весьма дружески распрощался с Бутиным, а также с Иринархом и Стрекаловским. Правда, «руку, товарищ» — слова, преследовавшие Бутина ночью во сне, — он не произнес, но выразил уверенность, что дело завершится к общему благополучию. Молодому Стрекаловскому пожелал оказывать достойному юристу-коллеге всяческое содействие, как старшему партнеру, а Иринарху морозовский форейтор сунул огромный плетеный короб-укладку со съестным и питьем, что весьма взбодрило и воодушевило бу-тинского братца.
Первая повозка двинулась тряскими булыжными и немощеными улицами Москвы, обгоняя городских ленивых «ванек» — извозчиков и ломовые обозы, в сторону Владимирки. За нею вторая, почти впритык к первой, что считалось мастерством и ухарством старой ямщицкой гоньбы: «Сторонись!» — пешие шарахались, потому как вострый язычок кнута иногда задевал и спины и плечи зазевавшихся горожан.
В первой повозке поместились Бутин с Осиповым, во второй — Стрекаловский с Иринархом.
Пока ехали Варваркой, по Солянке, вдоль Яузы, спутник Бутина подремывал, уткнув нос в широкий, толстый, домашней вязки шарф, обернутый вокруг воротника пальто, а очнувшись за Андроньевским монастырем, стал озираться, словно никогда далее Рогожской заставы не езжал.
— Скажите, господин Бутин, разве не удобнее нам до Тюмени поездом, чем на этих варварских колесах?
Знакомство Бутина с Осиповым в Москве было поверхностным — во время обеда вместе с ним и Морозовым в «Славянском базаре». Тогда доверенный московских купцов, выслушав своего патрона, задал Бутину два-три незначительных вопроса и удалился: ему необходимо перед отъездом привести в порядок свои многочисленные бумаги. Запомнилось, что голос дьяконский, многозвучный, такой голосины в их Нерчинском хоре отродясь не было!
— Увы, почтенный Павел Васильевич, нас, сибиряков, дорога эта — на Пермь и Тюмень — мало устраивает. Она больше уральская, чем наша, и свою миссию выполняет. Однако ж давно мечтаем о железном пути через всю Сибирь южнее, от Челябинска на Омск, и проекты есть. Иностранцы крутятся вокруг «сибирской железки», и Коллинс, и Моррисон, и Слейг, и Корн. — Линча он почему-то не упомянул. Линч стоял особняком. — Им всем правильно не доверяют, они Сибири не нюхали, им бы поднажиться. Но и нам, русским промышленникам, ходу не дают!
