Неужели Хаминов полагает, что Зензинов, посылая сей снимок и сию статейку, следовал указке Бутина? Что Бутину лестно читать о себе эдакие преувеличения?
Вранья нет ни словечка. Что Михаил Бутин — младший из братьев — кому ж это не известно? Что он распорядитель дела — сущая правда. Что Михаил Дмитриевич самолично откроет две россыпи — верно. И что эти прииски — Ивановский и Афанасьевский — в честь близких друзей названные, и по сию пору разрабатываются, — не скрываем. Что за шесть лет на обеих россыпях добыто двести пятьдесят пудов золота — записано в отчетных книгах. Что торговый оборот у Бутиных в начале торговой деятельности был не более шестидесяти тысяч рублей, а ныне дошел до полумиллиона серебром, — все соответствует действительности.
А то нехорошо, что младшего выпячивают. На «всемирный» и вдобавок «иллюстрированный» показ. Будто Николай Дмитриевич все годы только и делал, что почивал на пуховой перине, сидел за карточным столом, разъезжал по заграницам.
Тут несправедливость. Да и во всей статейке.
Хотя бы с этой Коузовой машиной.
Правильно то, что летом прошлого года младший брат, кинув в Нерчинске дела на Дейхмана и Шилова, помчался на Амур, на прииски господ Канмона и Бернардини, ловких иностранцев, обскакавших Бутиных с помощью большой «смазки» в столице. Да это пусть, не обеднели. А вот Коузова машина, работавшая у этих господ на промывке песков... До чего ж умная, до чего же толковая и быстрая. С какой истинно русской смекалкой сделано! Черт побери, господа иностранцы лучше нашего находят русских затейников, хитрецов, умельцев, русских безвестных народных механиков, Ньютонов и Фарадеев. И за грош пользуют их ум и руки. Что за слепцы они, российские фабриканты, предприниматели, купцы.
Бестужев Николай, потомственный дворянин, сам мастеривший все на свете, — и плотник, и шорник, и слесарь, — мимо себя не пропустил бы даровитого самоучку!
Бутин корил себя, глядя на чистую, красивую, беспрерывную работу Коузовой машины, промывавшей золотосодержащие пески с быстротой сотен рабочих рук.
А кто догадался, получив сердитое бутинское письмецо с Амура, — кто? — положив недокуренную сигару на край чугунной пепельницы, тут же велеть Петру Яринскому запрячь лучшую тройку, а сам, немедля переодевшись из халата в дорожное платье, — быстролетно, с краткими остановками, помчаться в Петропавловск. Съездить, найти Коузова и уговорить поступить на службу к Бутиным!
Пока младший Бутин присматривался к Коузовой машине на приисках Канмона и Бернардини, автор сей машины трясся в коляске рядом со старшим Бутиным на пути в Нерчинск. Приезжает младший брат с Амура, а механик уже с Дейхманом, Шиловым, Шумихиным первую машину для Капитолийского готовят!
А кто надоумил нашего механика-самоучку попросить привилегию от правительства? Опять-таки Николай Дмитриевич. А его в той «Всемирной иллюстрации» и не упомянули! А все-таки, если признаться себе самому: щекотно для самолюбия, все же признание, общественное мнение. И для Нерчинска лестно. Однако ж дело прежде всего. Ну, Хаминов, любезный Иван Степанович... С тобою надо поосмотрительней...
18
Бутин услышал, как скрипнуло крыльцо. Скорые шаги вверх по ступенькам. В эдакую рань! Или кто тоже собрался, подобно руководителю дела, в дослужебное время подогнать несделанное?
Он упрятал растревоживший его журнал в ящик стола, и тотчас отворилась дверь, и вошел Шилов. Его обычно спокойное, сосредоточенное худощавое лицо выказывало озабоченность. Он даже не извинился, что без стука и что помешал.
— О, да это вы, Иннокентий Иванович! С самой рани и такой скучный! Или неможется?
— Да, пожалуй, не с утра заскучал, а с ночи, Михаил Дмитриевич.
— Вон как, ночное приключение у вас? Домна Савватьевна здорова ли?
— Благодарствую, дома-то все ладно, — рассеянно отвечал Шилов. Он потер длинными худыми пальцами лоб, потом перешел к подбородку.
— Вот что, милостивый государь мой, присядьте, приведите свои мысли в порядок. Вижу, вы в большом расстройстве. Прикажете вам водички налить?
— Михаил Дмитриевич, я сам не пойму, может, ничего такого, а вдруг беда произойдет? Нет, не могу разобраться.
— Вот уж, Иннокентий Иванович, непривычен от вас, серьезного работника, недомолвки слышать. Чем это вы так напуганы? — и он выставил вперед бородку, сузил глаза. — А ну выкладывайте, в чем надо разобраться.
— Михаил Дмитриевич, поймите меня правильно. Я порядок люблю. И основательность в людях. Как увижу, кто пустым делом занят, так лихо мне. Я к этим молодым людям по справедливости, с душой. И вы наказали: пристроить, подмогнуть. Не потому лишь, что новые служащие наши. У них тут ни души родной... Одежду мы выдали, — зипуны, порты, обутки, все новое. На харчи-то три рубля на брата. Чего ж им-то еще не хватает?
Брови у Бутина сошлись к переносью единой черной линией. Резко очерченные меж усами и бородой губы точно бы стеснились.
— Вы о тех молодых людях с Кары? А что они у вас стребовали? Работой недовольны? Или кто им сказал не так?
— Помилуйте, Михаил Дмитриевич. Как можно? А вот вижу, примечаю. Не простые это люди.
Бутин теперь даже с сочувствием взглянул на своего верного помощника. Самого трудолюбивого, самого безотказного. Заработался. Лицо осунувшееся, похудевшее. Домна Савватьевна давеча жаловалась невестке: плохо ест, дурно спит, спину ломит.
— Иннокентий Иванович, послушайте меня. Вы у меня Шилов один. Надо поберечься. Вон Петр Илларионович — два раза съездил на горькие воды, оздоровел, заметно прибодрился, вот и за Нюткой нашей усердно заухаживал! А вы при семье, подобно маятнику, без передышки. Небось и сердце сдает и нервы шалят. Надо вас подлечить!
Шилов — долговязый, худощавый, костистого телосложения, с лицом обветренным, энергичным, но заметно истомленным в трудах и заботах, глядел на Бутина не то с осуждением, не то с упреком.
— А я прошусь на эти воды хоть горькие, хоть сладкие? Вы сами маетесь, а я что ж? Тут экспедицию снаряжать, к промывке готовить прииски, на ярмарку обозы отправлять, а я, значит, лечебные воды вкушать буду? Нет, сударь, меня работа у вас не тяготит. Я в ней смысл нахожу. Я к вам по серьезному делу...
— Ну и хватит вокруг да около. Говорите дело.
— Я и говорю, Михаил Дмитриевич: вроде приличные господа, не шумливые, винцом не балуются... А беды с ними не миновать. Полагаю, эти трое — заговорщики. Чистой воды заговорщики. Вижу и чую.
Сначала ошеломленный, Бутин вдруг с необыкновенной отчетливостью увидал себя и брата на Петровском заводе, будто вчера это было, — и вокруг за столом старого декабриста, и генерал-губернатора края, и Лизаньку Дейхман, и достойную супругу Ивана Иваныча, и всю открытость и человечность беседы, и справедливый гнев Муравьева на них, братьев, и его самого, Муравьева, небоязнь императорского гнева, когда он призвал бывших «государственных преступников» помочь ему в трудах по преобразованию Сибири...
