Дело Бутиных круто шло на подъем. А разногласия меж братьями все же были. И нешуточные.
Татьяна Дмитриевна, младшая из сестер, возвратилась вместе с мужем, Владимиром Николаевичем Заблоцким, из очередной поездки по странам Азии.
Татьяна Дмитриевна любила огородные растения, цветы и музыку.
Вольдемар (так называла его жена) имел, пожалуй, единственную сильную страсть — собирал холодное оружие всех родов и происхождений и мундиры любых армий и всех рангов. Притом его собственная воинственность проявлялась лишь в замысловато, «по-шляхетски» закрученных усах.
Из поездки по Южной Азии Татьяна Дмитриевна привезла в маленьких шелковых разноцветных мешочках — алых, сиреневых, палевых, бирюзовых и прочих — семена китайских красных бобов, меконгской тыквы, пробкового дерева, японских орхидей, индийского лотоса и других экзотических растений.
Вольдемар же — воин, показался на другое утро по приезде к трапезе в роскошном головном уборе бенгальского магараджи, купленном на калькуттском толчке (полтина цена!), а за скрученным матерчатым поясом в пронизе золотистых ниток был заткнут кривой малайский кинжал, приобретенный в портовой лавчонке Сингапура в обмен на какую-то безделицу, привезенную из России.
Татьяна Дмитриевна в свои тридцать с лишком лет выглядела женщиной отменного здоровья и редкостной энергии. Путешествия еще более закалили ее — она без сетований переносила многоверстную тряску на лошадях, мулах, верблюдах, слонах, выдерживала утомительные пешие переходы через горные перевалы, знойные пустыри и первозданные джунгли.
У Татьяны Дмитриевны грубоватое загорелое лицо, твердый, крутой подбородок; резкие черты лица смягчались лишь толстыми шелковистыми косами. Большей частью они лежали туго скрученными, венчая раздвоенную узкой дорожкой прическу. Когда она звала Феликитаиту расчесать волосы, — у Феликитаиты были мягкие, ласкательные руки, — волосы, спадавшие на плечи океанской волной, та повторяла с суеверной боязнью: «Русалочьи, ну впрямь русалочьи», точно век расчесывала русалочьи косы! Да еще носила «русалка» сережки в маленьких ушках: то рубиновые камушки, то сапфировые, то изумрудные, и от них, от камушков этих, дожился на лицо тонкий, нежный отсвет. А своеобразным контрастом и косам, и сережкам был неизменной свежести кружевной воротник наглухо закрытого платья.
Муж ее, помоложе возрастом, при своей воинственности, усах, кинжалах и мундирах выглядел слабым, болезненным, к тому же и весьма изнеможденным длительным и многоверстным путешествием. Мундир висел на нем, будто на вешалке, в глазах лихорадочный блеск, кожа лица нездоровая, вялая, с бледно-жёлтым налетом... Палящее тропическое солнце, влажный воздух юга, муссоны, утомительные странствия по чужим неведомым странам, среди непонятных, пестрых, норою враждебных толп, с чужими обычаями, языком, верованиями, постоянная угонка за женой, спешившей все вперед и вперед, — все эти нагрузки утомили душу потомка шляхтичей и надломили его от рождения некрепкий организм. Очень рознились они по виду своему, когда после возвращения домой вышли к обеденному столу...
Заблоцкий мало ел, меньше обычного пил, впадал в задумчивость, рассеянно отвечал на вопросы и, в конце концов, не дождавшись десерта, встал из-за стола, вяло и равнодушно откланявшись, отправился отдыхать. Ни бенгальский убор, ни малайский кинжал не прибавили ему сил.
Татьяна Дмитриевна, ни на кого не глядя, вышла вслед за мужем и скоро вернулась обратно. Лицо ее было непроницаемо.
Ее ни о чем не спрашивали, у Бутиных в дому нет такого обыкновения, — надо тебе — так говори, не надо — молчи. Притом за столом сегодня не только свои: Бутины, Налетовы, Чистохины. И Зензинов, конечно, тоже свой, «бутинский» — с самого ихнего детства. Сказки и притчи им сказывал, на прогулки вывозил, по Нерче на лодке, и вообще нежно лялякал их, а позже его племянница Сонюшка, войдя в их дом, заместо сестры им стала...
Но были за столом сегодня новые люди. Впервые увиденные всеми, кроме братьев. Журналист Багашев Иван Васильевич. И музыкант Мауриц Маврикий Лаврентьевич.
Багашев явно заинтересовал всех — и Бутиных, и Чистохиных, и Налетовых. И Татьяна Дмитриевна к нему приглядывалась, будто новый вид орхидеи обнаружила.
Багашев ни одной минуты не находился в покое. Всего труднее ему было молчать. Казалось, он продолжает говорить, когда разжевывает свой кусок индейки иод ореховым соусом или сует промеж рыжевато-клочкастых усов ломтик рассыпчатого миндального пирожного. Он все что-то сообщал, с чем-либо не соглашался, кого-нибудь спрашивал.
Разговор, коснувшись мора среди монголов и распространения тарбаганьей чумы в сопредельные русские села, самоотвержения врачей и студентов-медиков из Томска и Петербурга, сражавшихся геройски со страшной черной хворью, — естественно привел к аптеке, затеянной Бутиным. Дело это поручили Зензинову, поскольку знали его интерес к медицине и достигнутый им успех в тибетском врачевании травами и кореньями. Но дело подвигалось медленно.
Между тем Бутин очень рассчитывал, что аптека поможет и рабочему люду на приисках — лекарствами, советами, выездами аптекарей на разработки. Покамест лечились подручными средствами, баданом, зверобоем и бабкиными пришептываниями...
— Изба поставлена просторная, на два помещения. Плотничьи работы проделаны, полки, столы, вертушки — все уже наготове — берите в помощь сынов и езжайте в Иркутск за провизором и лекарствами!
— Кому вы вручаете такое дело? — тут же вмешался Бага-шев. — Моему другу Михаилу Андреевичу Зензинову? Я к нему всем сердцем привязан, но при нем же доложу: он современной медицины не признает! Он шаманов почитает! Ну, согласен, мой друг — образованный шаман — проник в дебри тибетских лечебников... Но сколь много местных врачевателей зло приносят! Вон в Цасучее на Ононе, случай недавний: мальчонка лет семи приболел, жалуется, что «урчит» в животе. Позвали деревенского эскулапа, деда Антифора. Сей врачеватель ставит диагноз: у Митяя вашего, мол, «внутренняя грыжа», может прогрызть кишки! И немедля, при покорных и невежественных родителях, берется за лечение. Аптечный препарат — под рукой: оконное стекло! Невежественная дикарская рука истирает сей препарат в порошок и, наполнив порошком полстакана, выпаивает с водичкой несчастному обреченному мальчику: «Чтоб разбить грыжу». Вскоре мальчик начинает корчиться от нестерпимой боли: «Мамонька, мамонька, как иголками колет», — и невинная жертва варварства отдает Богу душу! Докуда можно терпеть такое!
— Но при чем здесь я, милейший Багашев! — воскликнул Зензинов. — У нас здесь один фельдшер на тысячи и один врач на десятки тысяч квадратных верст. Вот откуда то, что вы именуете шаманством! Хоть взять Нерчинско-Заводский округ с его сотней тысяч квадратных верст. И что же, господа! Один врач и три фельдшера на пространство европейского государства! Когда и кому лечить вашего беднягу Митяя! Вот доморощенные лекари и лечат! Где нашептыванием, где заговором, а где и более сильными средствами: ядовитыми растениями, сулемой, медным купоросом и, как в данном случае, толченым стеклом... Только обязан возразить: все эти знахари и знахарки — дедушки Кузи, дяди Трофимы, тетки Орины, бабки Харитины и прочие Антифоры — к тибетской медицине имеют гораздо меньше отношения, чем ваша уважаемая Марфа Николаевна к приготовлению кофия для английской королевы Виктории!
