После того как отец узнал о состоянии мамы, на наш дом обрушились полчища психотерапевтов и специалистов по улучшению качества жизни, профессионально занимающихся разгребанием завалов мусора, образовавшихся у тех, кто страдает патологической страстью к накопительству, помогая моей маме справиться с катастрофой, которая нарастала уже более пяти лет. Я всегда считала, что ее страсть к накопительству хлама началась после того, как погибла Саммер и после того, как ушел отец, но оказалось, я ошибалась. Уже в течение многих месяцев перед тем, как они разошлись, папа, по его словам, обнаруживал, возвращаясь домой, что она украла несколько рулонов туалетной бумаги из общественных туалетов или напихала в ящик его прикроватной тумбочки жженых спичек и рекламных листков, выпускаемых ресторанами. Отчасти они начали так сильно ссориться и из-за этого: мама заявляла, что копит вещи, потому что несчастлива и их брак порождает у нее чувство опустошенности.
Так что это не моя вина. Это произошло не из-за меня.
Теперь по четвергам мама ходит на прием к психиатру в Северной пресвитерианской больнице, и раз в две недели мы все посещаем сеансы семейной психотерапии, которые ведет доктор Леблан, ужасно похожий на Трусливого льва из «Волшебника из страны Оз». С тех пор как я переехала к папе, мама звонит мне и посылает милые текстовые сообщения много чаще, чем когда-либо раньше, словно в отсутствие всего ее хлама я стала тем, за что ей нужно держаться крепче всего.
Но ей становится лучше. Нам всем становится лучше. Отсюда и эта лопата – я решила, что если мама может расстаться с прошлым, то так же могу поступить и я.
Я направляюсь прямо к длинному полю, проходя сквозь тучи комарья, которые при моем приближении расходятся в стороны, словно дым. Что-то беспокоит меня, некий остаточный страх, такое чувство, будто за мной кто-то наблюдает – Лавлорн, – но я не обращаю на это внимания. По словам доктора Леблана, патологическая страсть к накопительству возникает, когда мозг начинает путать сигналы, воспринимая хлам как нечто ценное и придавая гипертрофированное значение тому, что значения не имеет. Может быть, то же самое относится и к дурным воспоминаниям, которые мы носим в себе, к ассоциациям, наложившимся на какое-то место или книгу, или старую историю.
На длинном поле травы вымахали мне до пояса, и растут они буйно, густо, мешая быстрому продвижению к месту, где убили Саммер, так что мне приходится действовать лопатой, как косой. Я с удивлением обнаруживаю, что ее мемориал по-прежнему тщательно ухожен. Кто-то подстриг траву вокруг креста и, по-видимому, приносит свежие цветы: рядом с крестом лежит букет фиолетовых гвоздик, любимых цветов Саммер. Мне становится не по себе, сначала я не понимаю, почему, – но потом до меня доходит, что все дело в круге подстриженной травы – он почти полностью соответствует пропорциям кружка из камней, которые Саммер разложила в тот день, чтобы принести жертву.
Тот день. Иногда мне кажется, что я все еще ощущаю запахи бензина и того несчастного кота, запах его блевотины и кала, все еще чувствую под своими пальцами медленное, слабое биение его сердца. Не знаю, почему мы так и не сказали копам правду о том коте. Может быть, потому, что правда слишком ужасна. Может быть, потому, что я все еще винила себя за то, что убежала, что не помогла ему.
В этом-то и состоит назначение историй – они подменяют собою вещи, слишком ужасные для того, чтобы называть их своими именами.
Я принимаюсь копать. После бури не выпало ни капли дождя, и земля стала очень сухой и твердой. Всего после нескольких минут работы я уже начинаю потеть. Но я все же ухитряюсь отрыть достаточно большую ямку, чтобы уложить в нее коробку из-под обуви и, засыпав ее, притаптываю землю ногой, так что вверх поднимается клуб мелкой красноватой пыли. У меня такое чувство, будто я должна сказать какие-то слова или вознести молитву, но ничего не приходит на ум. Кое-как обустроенная могила выглядит жалкой и голой, как вырванное из глазницы глазное яблоко посреди травы, и я протягиваю руку к букету гвоздик, подумав, что они могли бы послужить надгробием. Прощай, Лавлорн. Прощай, Саммер.
Когда я сдвигаю букет с места, из него выпадает рукописный листок – псалом. Если пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла. Ветер обдувает мою руку, точно призрачные пальцы, и от него волосы на затылке встают дыбом.
Этот же отрывок из псалма оказался в записке, прикрепленной к первой цветочной композиции. Может, и букет, и цветочная композиция были принесены тем же человечком. Фиолетовые гвоздики являлись любимыми цветами Саммер. Тот, кто положил их здесь, должен был знать ее – должен был знать ее хорошо.
Я распрямляюсь, и земля слегка качается под моими ногами. Мне снова становится не по себе, и это уже не одинокая минорная нота, а поющий во всю силу хор, к которому присоединяется крик, что я что-то пропустила или забыла.
Если я пойду и долиною смертной тени…
Долиною смертной тени…
Смертной Тени…
Тени
[22].
Хотя я и не двигаюсь, у меня перехватывает дыхание. На церемонии поминовения на ком-то была фиолетовая гвоздика – я заметила это, но не вспомнила тогда, что именно такие гвоздики любила Саммер. Кто же это был?
Я закрываю глаза, пытаясь воскресить в памяти картины того дня, но единственное, что мне вспоминается, – это удар кулака дружка Хита Мура по лицу Оуэна, крики Миа и то, как толпа потекла в нашу сторону, словно разноцветный поток. Люди, напирающие на нас отовсюду, нарастающий ропот, а затем сквозь толпу протискивается наша спасительница, одна рука откинута в сторону, глаза, кажущиеся огромными за линзами очков…
В лесу за моей спиной с треском ломается ветка. Кто-то идет сюда.
Я резко разворачиваюсь, подавляя в себе желание закричать.
Увидев меня, мисс Грей не выказывает удивления. Просто смотрит устало.
– Привет, – говорит она.
МИА
Наши дни
Бринн сказала бежать, и я побежала, стремительно мчась среди деревьев, чувствуя, что мое сердце пытается вырваться наружу из горла, так неистово оно билось, заглушая далекие звуки криков и тот истошный вопль, долгий, ужасный вопль (я молилась, чтобы это была Саммер, а не Бринн). Когда я наконец остановилась, а это произошло, потому что я добежала до дороги, до безопасной дороги, и навстречу мне неслась машина, ее водитель давил на клаксон – водитель, который позже рассказал полиции о девочке, выбежавшей с Брикхаус-лейн прямо перед его машиной, девочке с безумными глазами, которая плакала. Причем эта девочка выбежала на дорогу менее чем в четверти мили от того места, где позднее свободный от дежурства пожарник, рыбачивший в ручье весь день, обнаружит тело Саммер – шея, покрыта коркой запекшейся крови, и безумные глаза, в которых отражались медленно плывшие по небу облака.
– Все закончилось, не так ли? – сказала Одри, тяжело дыша и уставившись на то место, где Фантом свернулся, съежился и превратился в ничто, так что там, где он был, остался только участок голой земли. – Все действительно закончилось.
