– А в чем здесь разница? – с неподдельным любопытством спрашивает Эбби.
Мисс Грей снова оборачивается к нам и щурится.
– Я считаю, что ложь – это стремление скрыть правду. Но что касается Саммер… У меня было такое чувство, что она хотела переделать правду, придумать новую.
Повисает молчание. Хотя Бринн не произносит ни слова и даже не смотрит на меня, я чувствую, что она думает о том же, о чем и я. Мы понимаем. Мы помним. Я вдруг чувствую нелепое желание схватить Бринн за руку, но, разумеется, этого не делаю.
Мисс Грей качает головой.
– Мне очень жаль, – говорит она. – Не знаю, то ли это, что вы искали.
– Все в порядке. Нам может помочь любая мелочь. Спасибо, мисс Грей.
Она морщится, слыша, как несколько флейтистов начинают соревноваться в том, кто может дуть в свою флейту громче, пронзительнее и противнее всех.
– Извините. Мне надо вести этих монстров на холм. Шествие может начаться в любую секунду.
Но когда мы поворачиваемся, чтобы уйти, она зовет нас обратно.
– Знаете, в конце концов, Саммер все-таки начала получать так нужную ей помощь, – медленно произносит она, словно у нее нет уверенности в том, что ей следует об этом говорить, и слова срываются с ее уст сами собой. – Она нашла одного мальчика, который согласился заниматься с ней индивидуально. Возможно, я бы этого и не вспомнила, вот только… думаю, суть в том, что они стали близки. Очень близки.
Мне кажется, солнечный свет померк. Я затаиваю дыхание. Я знаю, что она сейчас скажет. Знаю точно.
Но Бринн все-таки заставляет ее произнести это вслух.
– Кто это был? – спрашивает Бринн.
– Оуэн, – почти виновато говорит она. – Оуэн Уолдмэн.
В Лавлорне действительно исполнялись желания. Это могло быть как хорошо, так и плохо в зависимости от того, у кого именно рождались те или иные желания.
Из «Возвращения в Лавлорн» Саммер Маркс, Бринн МакНэлли и Миа Фергюсон
МИА
Наши дни
Когда мы садимся обратно в машину, Бринн кладет ноги на приборную панель и, сложив руки на груди, откидывается на спинку переднего пассажирского сиденья.
– Оуэн, – бормочет она, – всегда Оуэн.
– Перестань, – говорю я.
В зеркале заднего вида вижу, как Эбби собирает волосы в пучок.
– Кто такой этот Оуэн?
– Оуэн, – отвечает Бринн, – был бойфрендом Саммер.
– Они никогда не были вместе, – защищаюсь я.
– Миа была влюблена в него, – продолжает Бринн так, будто я вообще не сказала ни слова и говоря это будничным тоном человека, который объясняет малому ребенку, что небо голубое. – Поэтому-то она никогда и не желала верить, что он виновен.
– А Бринн была влюблена в Саммер, – визгливым голосом говорю я. – Поэтому-то Бринн всегда и желала верить, что он виновен. – Мне даже нет нужды поворачиваться, чтобы почувствовать, что Бринн вперила в меня сердитый взгляд. – И на тот случай, если ты забыла, копы им уже занимались. Он был подозреваемым номер один. – Я изо всех сил сжимаю руль, чувствуя в закрытых глазах крошечные болезненные цветные вспышки света – верный признак надвигающейся мигрени. Я начинаю глубоко дышать через нос, пытаясь отогнать от себя воспоминания об Оуэне – о его кривой улыбке, и острых локтях, и о волосах цвета разгорающегося пламени, и о том, как он называл меня Макарошкой. Все остальные ребята насмехались над ним, но ему это было все равно. Он двигался по коридорам школы, будто лодка, которая тянется на буксире за чем-то намного большим и лучшим – за тем будущем, которое унесет его отсюда далеко-далеко. – Он был арестован, а потом освобожден. Состоялся суд, и его оправдали.
– Это потому, что у него богатый отец, и потому, что полиция облажалась, – говорит Бринн. – На одежде Саммер была найдена его кровь.
– Это так и не доказано, – быстро отвечаю я.
– Говорю тебе, он что-то скрывает. Он что-то утаивает уже пять лет. – Она подается вперед. – На тот день, когда ее убили, у него нет алиби. Он говорил, что был дома, потому что заболел, но это не так. Кто-то вспомнил, что видел его в городе. – Она качает головой и брезгливо фыркает.
– Его тогда не было в лесу, – говорю я, на сей раз тише. Мое горло вдруг сжимается. – Я бы его увидела. Я бы… – Я едва удерживаюсь от того, чтобы сказать: «Я бы это знала». Разумеется, это прозвучало бы нелепо и было бы сочтено явной неправдой. Вот только никуда не уйти от того, что много лет между мной и Оуэном Уолдмэном существовала странная незримая связь, словно нас соединяло шестое чувство. Я всегда знала, где он может появиться и когда, и могла определить, в каком Оуэн сейчас настроении, даже если он не говорил мне ни единого слова. И мы могли прочесть мысли друг друга, обменявшись одним-единственным взглядом.
Мы с Оуэном дружили со второго класса, лицо его было так бледно, что другие дразнили беднягу Каспером
[11] или Кровоносом, потому что ему очень часто приходилось выбегать из класса с носовым кровотечением, заткнув ноздри бумажными платками, а я была так стеснительна, что другие ученики вообще никак меня не называли. Это звучит дико, но иногда мне хотелось, чтобы у меня было какое-то прозвище, пусть даже обидное, потому что это бы значило, что я существую, что меня хоть кто-то заметил. Но меня не замечали.
На уроках изобразительного искусства мы с Оуэном сидели рядом. Как-то раз наш учитель мистер Хинкл занимался с нами тем, что называется «найденным искусством» или «готовым искусством», и велел нам наклеить на декоративный картон какие-нибудь мелкие предметы, такие как ватные палочки и ватные тампоны; смятые магазинные чеки и аптечные резинки; скрепки и колпачки от ручек, а затем все это раскрасить и художественно оформить кому как хочется. Я решила создать портрет из сухих макарон и весь урок сидела, приклеивая кусочки макарон, почти не поднимая глаз и почти не дыша. Должно быть, со стороны казалось, что у меня психологическое расстройство. Но когда прозвенел звонок, я увидела, что Оуэн смотрит на меня и улыбается. У него была замечательная улыбка: правая часть его губ всегда вздергивалась выше на дюйм, чем левая.
– Знаешь, Макарошка, – сказал он, – у тебя получилось просто здорово.
Так все и началось. На следующий день, увидев меня в школьном буфете, он помахал мне рукой.
– Привет, Макарошка. Как жизнь?
Может быть, он просто меня дразнил. Может быть, нет. Но я была в восторге. Прозвище Макарошка давало мне то, чего я могла ждать с нетерпением. Слово «Макарошка» означало шутку, понятную только двоим, а шутка, понятная только двоим, означала друг.
И мы в самом деле стали друзьями – медленно, постепенно, мелкими шажками. В выходные или после школы я, бывало, смотрела в окно и видела его, сидящего на велосипеде, глядя с улицы вверх, на мое окно, с лицом, похожим на бледную луну – и тогда я кубарем выбегала из дома и бежала к нему. Мы снимали смешные видеоролики и выкладывали их на YouTube. Мы играли в кикбол
[12] на лужайке перед его домом и валялись на траве в саду отца, голова к голове, ища на небе облака, напоминающие очертаниями какие-нибудь реальные или воображаемые предметы.
