— Пульс стабилизируется.
— Давление?
— Давление в норме.
Подняв веки, Исгерд увидела двух врачей, метавшихся по палате, устанавливавших приборы.
— Приходит в себя, — прозвучал у самого уха голос медсестры.
— Сколько пальцев? — один из медиков подскочил к ней.
— Три… — голос хрипел. Названия цифр в сознании всплывали с трудом. Исгерд даже имя-то своё вспомнить не могла.
— У вас шок. Но вы на редкость крепкая девушка. Всё будет хорошо.
«Хорошо».
Исгерд закрыла глаза. Тело онемело. Хотелось верить, что это анестетики, а не что-нибудь похуже, и, к счастью, другая медсестра тут же подтвердила:
— Пришлось вколоть обезболивающее: у вас множественные ожоги и раздроблено несколько костей.
Снова закрыла глаза. Сознание качало как лодку на морских волнах.
— Каковы… — Исгерд закашлялась, и тут же на грудь навалилась боль, — каковы прогнозы?
— Всё будет хорошо, — повторила медсестра.
«Самый идиотский прогноз», — подумала Исгерд про себя. Закрыла глаза и попыталась сложить осколки воспоминаний в единую картину.
Последним, что она помнила чётко, были коридоры и кабинеты, в которые она заходила один за другим. Потом… что же было потом?
— Огонь… — прошептала она, и сознание растворилось в темноте.
Ей снилось, как языки пламени обнимают тело. Как она бежит вперед, заставляя себя не вслушиваться в крики горящих, падающих, умирающих и пытающихся спастись людей.
Поначалу пытается кого-то нести на себе, но тот отбивается, бьёт её горящей рукой по плечу, так что пламя перекидывается на саму Исгерд.
Выпустив свою ношу, прижимается к стене, силится сбить пламя, снова бежит вперёд, снова пытается спасти кого-то — и снова ничего не выходит. Паника царит в каждом коридоре, на каждом этаже. Стены рушатся. План эвакуации, похоже, не помнит никто, кроме неё.
Видит охранника и пытается кричать, но тот не слушает. Никто не слушает её.
Остаётся только спасаться самой. Эклунд искать времени нет — раз не нашла её за прошедший час, то где уж теперь. Только надеяться, что та умнее большинства, оказавшихся здесь, в огненной ловушке сенатского лабиринта…
«Почему не сработала тревога?» — единственная мысль бьётся в голове.
И с этой мыслью на губах Исгерд открывает глаза.
— Скорее всего, потому, что охрана решила избежать паники, — знакомый голос раздаётся где-то сбоку, но голову повернуть нету сил.
— Брант? — снова горло разрывает кашель.
— Лежите спокойно. У вас лёгкие и гортань обожжены.
Исгерд закрывает глаза. Ей и нечего сказать. Разве что…
— Где… Эклунд?..
Брант долго молчит. Это может означать только одно.
— Завалы ещё разбирают, — наконец говорит он. Приближается, и Исгерд видит над собой его измотанное, уставшее лицо, — кроме вас выбраться успело всего несколько человек.
Исгерд не двигалась. Брант смотрел на её перебинтованное лицо.
— Хочу вам сказать, чтобы вы не беспокоились. Критических повреждений нет. Состояние у вас тяжёлое, но как только можно будет осуществить транспортировку — врачи обещают дать разрешение через три дня — мы отвезём вас в медицинский центр Серой стражи. Наши специалисты обещают, что не останется даже следов. Я сам гарантирую вам…
— Сейчас… — выдохнула Исгерд, едва заметно приоткрыв глаза.
Брант замолк. Исгерд не хватало сил, чтобы объяснить. При каждой попытке заговорить горло обжигала боль.
Брант скорее прочёл приказ в её глазах, чем услышал.
— Я прикажу погрузить вас в анабиоз, — он щёлкнул каблуками и вышел в коридор.
«Если Эклунд мертва, — думала Исгерд, — если Сената больше нет… Через три дня Астория погрузится в хаос. Никто не в состоянии предугадать, что будет дальше».
«Эклунд…» — при одном этом имени сердце сейчас сжимала боль. Исгерд не могла поверить, что женщины, казавшейся ей олицетворением вечности, больше нет.
«Ещё разбирают завалы», — напоминала она себе, но верилось с трудом. Исгерд не привыкла тешить себя тщетной надеждой.
Не к месту вспоминался их последний разговор — там, на веранде дворца. Идиотские слова, которые уже не забрать назад. Мертвенно-бледное лицо Эклунд… «Что с ней произошло?». Теперь Исгерд понимала, что никогда уже не найдёт ответа на этот вопрос.
«Константин», — вдруг пронеслось у неё в голове, и Исгерд внезапно для себя осознала, что и этого человека, скорее всего, в живых уже нет.
Впереди ожидала неизвестность. Волфганг во главе дома… А кто возглавит Гесорию — не было смысла и гадать.
Снова появился Брант. Исгерд хотела было приказать ему, чтобы тот ушёл. Занялся подготовкой Стражи к тому, что начнётся с этого момента… Но поймала себя на мысли, что боится остаться одна. А больше никто не к ней придёт, и никто не станет сидеть у её постели.
«Я умру так же, как Хельга, — пронеслось в голове. — Абсолютно одна. Не имея возможности довериться никому». Эта мысль не вызвала ни боли, ни страха, только чувство определённости. А потом снова появилась медсестра и сделала укол, погружая её в сон.
Известие о взрыве сената и гибели Эклунд, а также четырёх глав великих домов, потрясло всех.
Астера бушевала. Потоки желающих присоединиться к движению повстанцев выросли в десятки раз. Они отыскивали знакомых, которые знали знакомых, которые по цепочке наконец выводили их на движение сопротивления.
Остановить поток и проверить всех было невозможно. Ролан мысленно смирился с тем фактом, что сейчас уже не сможет доверять никому, кроме самого близкого круга старых друзей.
И все, кто прибывал на планету, тут же задавали вопрос: что он собирается делать теперь?
«Что я собираюсь делать теперь?»
Вопрос не вызывал волнения. Только сердце откликалось горечью на это «я». Он не желал становиться вождём. Он не искал власти и не хотел управлять многотысячным — а, наверное, уже, многомиллионным — потоком людей, которые искали поддержки и ответов на свои вопросы.
Очередное выступление было назначено на двенадцатое число. На сей раз Ролан не стал выходить к толпе — она была слишком велика, чтобы её мог вместить хоть какой-то зал.
Он стоял на мостике «Дредноута», глядя в черноту космоса. Далеко-далеко, на самом краю видимости, извивалась лента Ветров. Ролан отчётливо ощущал в эти мгновения, что его мечта отправиться в полёт, не обременяя себя ничем, не сбудется уже никогда.
— Ты всегда это знал, — тихо сказал он сам себе.
Впрочем, жизнь, которой он жил до того, как оказался вне закона, и так бесконечно далёкая, теперь вовсе казалась сном.
