«Женщину надо любить, иначе она начнет кусаться. Или чего хуже, нацепит на себя намордник молчания». Сдался я, залег рядом с женой, обнял ее и закрыл глаза на все ее капризы.
— Кстати, слоны были ничего, — произнесла она сонно.
— Мои лучше.
* * *
Часто, не зная, чем себя занять, я занимался другими. «Субботу съешь сам, воскресенье раздели с другом, а будни отдай врагу», — прочел я чей-то статус из чужой страницы жизни.
Иногда выходные хороши тем, что можно никуда не выходить. Что-то мне упорно подсказывало, что сегодня понедельник. Наверное, пустота, возникшая в постели. Да что там в постели, в доме, в жизни, стоило только Шиле выйти на работу, сегодня она принимала зачет. Девять ноль-ноль. Словно какой-то понедельник наступил… на мою свободу. Я отправил эсэмэску своей свободе:
«Нет ничего ужаснее, чем работать в субботу».
«Есть — работать летом».
«А счастье было так близко… ко мне».
«Все мы им беременны».
«Ты каким?»
«Гуляешь по морю, никого не трогаешь, только волны тебя хватают за щиколотки и солнце, отражаясь в лагуне, заставляет тебя улыбаться. А рядом мужик симпатичный ловит рыбу, ты подходишь к нему, чтобы познакомиться, а оказывается, что это твой муж».
«Это не счастье, это судьба. Ты понимаешь, что такое судьба?»
«Твоя судьба?»
«Ну, хотя бы моя».
«Конечно, понимаю, это я».
«А я, значит, рыбак? Кстати, как клев у мужика?»
«Не оторваться».
«Как я его понимаю, мне тоже нравится, когда ты голая бродишь по квартире».
«Мне нет, мне хочется по пляжу».
«Встретимся сегодня?»
«На пляже?»
«Петропавловка тебя устроит?»
«Это так неожиданно. Всего одна ночь в Сети. Ты же меня совсем не знаешь.»
«Я думал, он на удочку ловит, а он сетями. Браконьер. Узнаю».
«Только у меня одна просьба. Если при встрече я тебе не понравлюсь, кинь мне эсэмэску после десерта, только не раньше. Понимаешь?»
«Не совсем».
«Сладкое помогает мне переживать мудаков».
Я ответил ей скобками.
«Ты все смеешься, а я переживаю за тебя».
«Ну-ну». Я стал листать фотографии. Шила на них была холодна, как отражение в зеркале, такая же плоская и надменная, как в последней фразе. Я забрал свои руки.
«Так ты придешь? — пришло новое сообщение, которое переводилось как «Встретишь меня после работы или нет?»
«А цветы нужны?» — я тоже включил надменность.
«Как хочешь».
«А ты как хочешь?»
«Так, чтобы цвела я».
«Этого тебе не занимать».
Солнце клонилось к весне. На деревьях распустились птицы. Они знакомились в своем Твиттере и торопились быстрее спариться, так как весна здесь была холодной, а лето коротким, и нужно было еще успеть не только снести яйца, но еще и научить их летать. Встроенный чип с устаревшей программой не позволял выходить за рамки гнезда.
* * *
Я колотил дверь топором, что вырвал из аварийно-спасательного набора. Та, усиленная металлом, не сдавалась. «Я Петр, прорубающий окно в Европу». Седые клочки пластиковых волос трепались, словно на башке злостной старухи, доведенной до ручки. Раскольников был неутомим. Я вспотел и вскипел, орудуя безостановочно, с каждым махом теряя надежду. Сзади возник какой-то мужчина из пассажиров, предлагая свои услуги как дровосека, видя, что я уже весь в мыле. Раскольников не слышал, он хотел расколоть этот орех сам. Он должен был это сделать сам.
Самолет сзади стонал и охал, словно шум трибун, одержимый поражением родной командой. В динамиках монотонный голос с Марса, с его губ:
— …на самом деле это была идея не моя, моего друга, который сейчас ломает дверь. Именно он подкинул мне ее на пьяную голову. Я знаю, она чертовски красива и окутана облаками. Смерть, словно красотка, на свидание с которой ты боишься опоздать, заранее зная, что опаздываешь на «Титаник». Ты все равно торопишься к ней. Вы меня понимаете? Я жалею только об одном. Дружище, Артур, извини, я рассказал ее нашему руководству, я не знал, что тебя отстранят от полетов, но я очень хотел, чтобы тебя вылечили от этой чумной мысли. Я был прав, да? Теперь ты видишь, как она заразна. Люди, отстегните ремни, они нам не нужны, станьте свободны хотя бы на миг. МиГ-35 — прекрасный истребитель. Вы знаете, я всю жизнь хотел летать на нем, но вот попал в гражданскую авиацию. Вы понимаете, что это мой шанс, что только так я могу доказать себе, что я могу, я достоин. Одному умирать страшно, но нас много, не бойтесь. Вообще, я не это хотел сказать. Мне наконец-то надо было распутать этот узел, который я сам затянул. Да-да, я затянул с признанием!
* * *
— Я тебе звоню, а ты не берешь.
— Приеду — возьму, — спокойно выдержал натиск Марс. Он знал все эти женские штучки, которые должны были сделать мужчину хоть на толику виноватым. С ним это не работало.
— Может, быстрее я к тебе. Я вся чешусь! Я само нетерпение, — дрожали пальцы у Шилы. Она не знала, чем ей занять вторую руку, переворачивала пачку сигарет с ребра на ребро.
— Во сколько приедешь?
— Смотря во сколько выйду, — начала строить она из себя недотрогу. — Что там на улице?
— Солнце.
— Зонт брать?
— Возьми, чтобы был повод вернуться.
— Ты знаешь, ты знаком с женской психологией.
— Конечно. Зонт, перчатки — это все аксессуары для возвращения.
— Настоящая женщина никогда не возвращается, она может уходить сколько угодно, а вот возвращаться — никогда.
— Я не согласен. Жизнь для женщины — качели, всегда возвращается к тому, кто качает, чтобы снова мечтать о побеге.
— Значит, ты меня укачиваешь, тем самым держишь на привязи.
— Я бы назвал это чувством. Разве ты этого не искала?
— Искала, может быть, даже нашла, — вспомнила про себя мужа Шила: «я все время ищу мужчину, в тебе мужчину, не то чтобы этой ночью, вообще, чувство, словно животное, выгуливаю на привязи и в наморднике, вдруг укусит кого-то случайно, дикое, страстное, оно способно на подвиги, связь случайная меня не устраивает».
— Кажется, я достойна большего, чем этой привязанности, — произнесла она вслух окончание своей мысли.
— Я понял, надо тебя к ручкам кровати привязывать, а не к качелям. Для разнообразия.
— Привязанность — это не то, что ты к кому-то сильно привязана, а то, что нет сил отвязаться. В поисках тихой гавани отношений она попадает в шторм чувств, и вот уже каравелла насажена на коралл, ей не вырваться, ей это нравится.
