Почерк был приятный, любовный и с огоньком:
— Окно закрой.
— Ты про форточку?
— Я про windows.
Чувствовалось по манере письма, что душа Клима была молода, даже прыщава, а у духа едва ли начала пробиваться щетина. В общем, я купил Достоевского. «Здесь вам не щетина, а целая борода, выдержанная философски, на собственном соку». Вышел из магазина, нашел свою машину и забрался в нее. Усадил Достоевского на заднее сиденье. Всю дорогу он молчал, а с Климом пришлось бы болтать непонятно о чем, мне было спокойно от векового молчания классика.
* * *
Я перестал смотреть на дорогу, глядел по сторонам, полностью отдав инициативу своей жене, она весело рулила. Внутри нее мой сын или дочь, как я мог ругать ее. Это было все равно что бить собственных детей.
— Будь я одна сейчас, я бы разговаривала сама с собой.
— Или ругалась бы на других.
— Ну, не без этого.
— Тебе уже есть с кем общаться.
— Плод сейчас уже с виноградинку, у него есть ручки и ножки, а в шестнадцать недель — с авокадо.
— Авокадо — хорошее имя.
— Скорее, профессия.
Я смотрел на ее профиль, серьезный слишком и от этого еще более изящный и очаровательный. Он уверенно рассекал фон города, который отставал за окном.
— Если бы еще пешеходы светились в темноте.
— Мужчины или женщины? — крутил я целебрально что-то свое.
— Конечно, мужчины, женщины мне не нужны.
— А мужчины нужны?
— Лишним не будет уж точно.
— Этот подойдет? — указал я на гаишника, который проводил нас взглядом.
— Нет, слишком в форме. К тому же на службе.
— Так какой мужчина тебе нужен?
— Хорошо бы мужчину сильного, сильного настолько, чтобы мог уступить. Не как этот, — указала мне на соседнюю машину, что сигналила сбоку. — Будет мне тут еще бибикать.
— А вдруг там женщина?
— Нет, женщины обычно не сигналят, они могут матюгнуться про себя, но сигналить не будут. Чего по пустякам тревожить общественность.
— Нашел место, — оторвала меня от ночного пейзажа жена. Мы стояли на перекрестке. Из впереди идущей машины вывалился мужчина и начал ссать на колесо машины, в которой сидел.
— Ого, приспичило.
Этому мужику показалось мало, он пошел на середину дороги, все еще поливая мостовую. В этот момент, чтобы уйти от столкновения с этим «пожарником», синий «Форд», летевший на мигающий зеленый, врезался в светофор, и его развернуло. Мужик все еще поливал. «Форд» смотрел на него удивленным взглядом, на его переносице возникла морщина, а фары поднялись кверху. Водитель выбрался из покореженной машины. Светофор нагнулся, будто хотел что-то шепнуть ему на ушко очень личное. Снизу из-под бампера «Форда» потекло.
— Прямо общественный туалет устроили, — повернула налево как ни в чем не бывало жена.
— Может, остановимся? — спросил я.
— Ты тоже хочешь, что ли? — переключилась на вторую Шила. — Потерпи до дома.
* * *
— Чем занят?
— На работе. Убиваю время.
— Не жалко?
— Если я его не убью, то оно прикончит меня. У нас борьба. Это держит меня на плаву.
— Думаю, что не только тебя. И вообще, мне не нравится фраза «на плаву». Ты заболел, что ли? Кашляешь…
Кашель засел во мне и никак не хотел выходить, будто гость, который засиделся и которого трудно было выпроводить, сколько ни намекай. Недели две уже гостил.
— Может, и болен, а, может, просто хочу высказаться, да не могу, будто что-то мешает.
— Только не раскисай! Нам еще детей растить.
— Хорошо, — согласился я, перекладывая в голове своей мысль, что прожитое наше для потомков никуда не годно, если его не законсервировать счетом в банке или не построить стену недвижимости, чтобы то не разлагалось. Какую-никакую, а память еще хранила прожитое. Флешка на несколько гигов, где каждый гиг — отрезок жизни с кем-то, с каким-то счастьем или несчастьем. Отрезай и ешь, покуда флешка гнездится, выращивая вместе с материнским плато птенцов. — Я помню.
— Я рада, что ты меня еще не забыл, — постаралась Шила добавить позитива в общение.
— Никто не будет тебя так помнить, как я каждую твою прелестную деталь.
— По-моему, у тебя жар. Надо будет вечером горчичники тебе поставить.
— Меня еще на год отстранили от полетов.
— Да? Ну, ладно, сделаю тебе массаж, раз такое дело. Главное, не переживай так сильно. Ты же и сам еще не особо готов.
— Обида меня взяла. Пока я не был отстранен от неба, я мог хоть на время улететь от этой жизни к другой.
— Ладно тебе, что ты на ерунду дуешься. Обидно, это если ты голодный варишь суп в общаге, уходишь с кухни за тарелкой, а когда возвращаешься, мяса в кастрюле уже нет, — пыталась утешить меня жена. Она-то знала, что такое небо для летчика. — Или, чего хуже, в кастрюле плавают чьи-нибудь трусы. Сразу начинаешь изобретать план мести. «В следующий раз надо будет в бульон добавить слабительное».
— Думаешь, мне надо слабительное принять?
Лучше расслабительное, выпить не помешает. И будет тебе счастье.
— Ты думаешь, это самый короткий путь к счастью.
— Да, напрямки. Дворами.
— Такого счастья хватит только до утра.
— Ты про больную голову? Ну, так это же завтра.
— Так это скоро.
— Не бери в голову, пока она не болит, — действовал на меня, как компресс, рассасывающий боль, голос жены.
— У тебя так получается?
— Да, потому что я влюбленная и глупая.
— Влюбленная и глупая — это одно и то же?
— Нет, это с одним и тем же.
* * *
Питер. 00.30. Ночь побелела за окном, увидев, чем они занимались в спальне.
Одни отношения склеивают, другие связывают, третьи сколачивают. Наши сердца, как на клепках, держались на нюансах, вроде этой ночи:
— А помнишь, в ту самую первую ночь под нами сломался диван?
— Ты ломалась, а диван, нет, не помню, — рассмеялся я.
— Да, было смешно, не то что сейчас. Никаких неожиданных поворотов. Если семейный вечер копирует предыдущий — это верный признак того, что мы на пути к рутине. Мы — мебель, мы, как и отношения, дубовы и вечны.
— Я бы сказал — дубово-рябинны. Я дуб, ты рябина. А так хочется быть личностью. Мне все время казалось, что я создан для чего-то большого, великого. Создать что-то грандиозное, — обнимал я жену, глядя в потолок.
